Игор черной невидимой птицей двинулся за ними.
— Рыбами весь объеденный. И лица-то не осталось. Раздутый весь, страшный. А на шее вот этак, — маг провел рукой под подбородком и вверх, за ухо — полоса темная. Говорю тебе, Юлитка, только ты никому не сказывай. Не магией убил его Чернец — задушил. Веревкой или ремнем. Поверь моему слову. Я на службе князя повешенных навидался. Вот тут он и всплыл…
Палочник качнул головой, указывая взглядом на темную воду реки. Юлитка охнула, прикрыла ладошкой рот. Побледнела. Маг — не будь дурнем — бросил воду, подхватил девку и принялся мять, пока она обмирала и охала.
Игор понял, что уж больше ни о чем важном они не заговорят. Бесшумно свернул к берегу другой тропой, думая о мертвом дальнегатчинце и о том, кто мог удавить мальчишку. Привыкли все любую беду валить на голову Чернца Владислава, и мысли не придет поискать убийцу в другой стороне.
«А может, сам Якуб Белый плат и задушил дурака? — вновь подсказал внутренний голос. — Ездил Тадеуш. Князей баламутил. Не на руку это было молодому лису. И Казимеж был хитер, а сынок, хоть и бессильный, похоже, похитрее будет. Есть у него, видно, что-то на уме. Если пошел Тадек поперек, мог или не мог топью ломанный послать к нему удушителя?»
Для себя, узнав о смерти дальнегатчинца, решил Игор, что сам на себя мальчишка руки наложил. Слабы срединцы были до всякого чувства, чуть что — то в петлю от несчастной любви, то в реку от бед да горестей. Не умели в Срединных лесных землях терпеть боль и нужду, вставать против беды во весь рост, сжав кулаки… Слабоват народец. Один и выискался из всех — высший маг Владислав. Да еще лекарка эта, Ханна. Ведьма из Вечорок. Люта девка. А остальные… как стадо блеющее. То овечки тонкорунные, мягкие, теплые, как Ядзя. То бодучие твари, как Владекова женка и ее проклятущая мать. А все одно — стадо. Одной похотью да страхом и живы.
Захотел Тадеуш из Гати по-волчьи выть — и свои же бараны накинули ему на горло удавку. Только кто? И зачем?
Не мог понять Игор, но чувствовал крепко — не к добру это. Затевается что-то, и чем скорее узнает Владек…
Игор подошел, утопая по щиколотку в мокром песке и речной илистой грязи плеса, к воде, черпнул пригоршней. Плеснул на лицо.
Попытался вытянуть сапог из ила. Да не тут-то было. Уцепилось что-то, тянется. Какая-то черная тряпка.
Игор брезгливо выдернул ее из песка. И заколотилось сердце в висках. Загрохотало. Великан сполоснул в мутной речной воде свою находку, словно надеясь, что растворится, исчезнет, позволит горячей игле выскочить из сердца.
Но не исчезла, лежала на руке. Истекала каплями белой воды и невыплаканного горя синяя лента.
Гнев душил его. Такой гнев, что ребра ломает, так ширится и растет он в груди. Гнев отчаяния. Гнев неизбывной вины за то, что неотвратимое не отворотил, предначертанное не отвел. Не спас того, кто не желал быть спасенным.
Но за кустами в медленно подступавших сумерках пошли, тихо переговариваясь, к терему давешние любовники. Он налегке, держа на руке плащ с гербами своего убийцы-князя. Она — с полными ведрами. Верно, получит нагоняй, что долго ходила.
Вот такие молодцы, как этот усатый, охраняют князя Бялого. Снять таких часовых — пара пустяков.
Взять за ворот князя Якуба. Выспросить все про удавленного дальнегатчинца, про посланцев с соседскими гербами, а главное — про нее, про Ядзю. Ее за что?
О, был бы Игор в родной земле!.. Уже молился бы Якуб Белый плат о смерти, просил ее, клянчил, как бродяга корку хлебную — убей, Игор Голямский, царь закрайский, убей из милости, из жалости. И не был бы к нему Игор ни милостив, ни жалостен.
Игор прижал ленту к губам, и представилось ему, как плывет под водой, под зимним льдом его Ядзя. Как смотрят сквозь воду ее добрые серые глаза. Как касаются их рыбы и речные травы…
Закраец сбросил плащ, сапоги, штаны и остался только в недлинной, едва до середины бедра, темной рубашке. Забрал волосы. Обвязал мокрой выцветшей лентой. Свою одежду и колчан, подумав, сложил в суму, что повесил на плечо, как и дикарский свой лук, и медленно пошел по ледяной воде вдоль берега туда, где, петляя, поднималась дорожка от реки ко княжескому терему.
Бяла кусала его холодом за колени и щиколотки; пальцы проваливались в мягкий топкий речной ил. Но Игор шел, медленно и бесшумно, словно скользя по воде, едва касаясь ее краем рубашки.
У черного крыльца стояла пара дружинников, и сама дверь оказалась заперта. Игор глянул на них издали и пошел кругом.
— Землица-заступница, красота-то какая, — прошептала, замерев, девка на дворе, когда он вышел к ней, босой, в одной рубашке.
— Нешто такая красота бывает?! — Она не отрываясь смотрела на лицо закрайца, и думать забыв о том, что нечего делать тут, рядом с теремом князя Бялого, в самой сердцевине Срединных земель, дикарю-лучнику.
— Проводи меня, милая, ко князю, — сказал он тихо.
Девчонка не шелохнулась, все смотрела, замерев. Игор слабо улыбнулся ей, коротко поклонился.
— С кем это ты тут лясы точишь, пока тебя на кухне дожидаются?! — пробубнил рядом женский голос.
Игор обернулся к дородной бабе, румяной от жара — верно, только с кухни. Та остановилась, уперев руки в боки — да так и застыла, открыв рот.
— Матушка-Землица, святая красота… Уж не последний ли час пришел?
— Последний, — просто ответил ей Игор. — Хочешь жива остаться, ко князю веди.
Баба торопливо посеменила вперед, вытирая руки о передник. Игор пошел за ней, оставив девчонку-служанку молча глядеть им вслед.
Да только у крыльца стражники были не одни — высокий гонец в пыльном дорожном плаще отчаянно бранился с заступившими ему путь дружинниками. Видно, что-то такое обсуждалось в дому, что не поскупился князь на охрану выходов.
— Клейменого без княжеской бумаги не пущу! — упрямился стражник. Другой направил на гонца готовый к связывающему удару посох.
И тут великан узнал в чернявом гонце того, кого лично клеймил Владислав в тот день, когда Игор покинул Черну. Алое тавро пламенело на высоком лбу.
— Головы не жаль, не пускай, — прокаркал пересохшим горлом гонец. — Чернец умер, у Черны новый князь. Сам хочешь весть князю Якубу отнести или меня пустишь?
Гонец-манус, не слишком надеясь на слова, поднял руку вверх, переплел пальцы — и второй стражник опустил свою палку, словно задремал на ходу.
— За заклинания стражей кары не боишься, манус? — спросил второй, невооруженный. — Знать, и правда, такую весть несешь, что уж о своей голове не думаешь. Проходи. Там полон дом дружины. На всех пальцев не накрутишься.
Игору показалось, что полетело сковывающее заклятье с посоха стражника не в след манусу, а ему самому в грудь. Показалось, сердце встало, горло перехватило, дыхание из груди выбило.
Куда теперь бежать? Что ж получается — хотел любимую спасти, не спас, а предал невольно того, кому был жизнью обязан. Не уберег. Быть может, и дороги Игору теперь в Черну нет, если умер Владислав и взяла в руки удел бяломястовская княгиня? Что сталось с Конрадом, старым Гжесем, стариком Болеславом, повитухами?
