— Пойдем, матушка-княгиня, — выдавил тихо и хрипло манус, — не у порога о новостях говорить.
— Только скажи, жив он? — Агата себя не помнила, схватила мануса за руку, как давеча служанка держала, заглянула в глаза — не по-хозяйски, а по-песьи, умоляя бросить изголодавшемуся сердцу хоть тень надежды.
— В Бялом все хорошо, — отвел глаза манус. — Нелегко пришлось уделу под князем Казимежем, прими Землица его душу в свои ладони, но преемник его взялся крепко и, даст Землица сил, вытянет Бялое из беды, да только не вышло бы, что из одной беды в другую перевалит. Тадеуша Дальнегатчинского я в отцов удел отвез пред тем, как сюда ехать…
Агата закрыла вестнику белой ладошкой рот. Почувствовала под пальцами мягкие губы, теплую кожу щек. Словно огнем руку опалило. Да только куда этому пламени сравниться с тем, что охватило жаром голову: «отвез»… стало быть… ох, упаси Землица… ведь что начнется-то, что будет…
— Помолчи, Иларий. За мной иди.
Она тихо провела его переходами мимо Эльжбетиных покоев в комнаты летнего крыла, что по холодной погоде пустовали. Было там еще холодно: весна, медленно вступая в свои права, не выгнала пока стужи из углов, хоть и заставил князь Владислав под окнами вишни да яблони цвести.
Не зря твердит Элька, что случилось что-то с ее Тадеком. Случилось, верно. Вот и почуяло сердце.
— Говори, — приказать хотела, да, знать, разучилась приказывать. Прозвучала в голосе тоска, словно оклик чаячий над рекой.
Но Иларий не подал виду, что заметил. Был почтителен, опустил голову.
— Тело из-подо льда достали, матушка Агата. Долго в реке пробыло — не узнать. Да только одежда на нем была… плащ зеленый, книжницкий, кафтан… пуговицы с медведями Войцеха. На плечах гербы Дальней Гати. Точь-в-точь в такой одежде последний раз приезжал в Бялое дальнегатчинец Тадеуш. Все подговаривал князей… на охоту волчью идти. А потом, говорят, пошел к реке с князем Черны — и больше в Бялом его не видали. Решили, уехал.
Агата закрыла лицо руками. Перед взором встало опухшее, заплаканное лицо Эльжбеты. Узнает дочка, что муж ее Тадеуша погубил, не гадай — и себя угробит, и дитятю. И говорить ничего не придется — увидит братнего мануса с этакой тенью во взгляде и тотчас догадается.
— Вот что, Иларий, — проговорила Агата тихо. Не удержалась, положила свою руку на холеные пальцы красавца-мага. Так тепло от них было. Глаза закрыть — и покажется, что снова дома она, в Бялом. — Нельзя тебе сейчас на глаза Эльжбете показываться. Если увидит она тебя…
Не успела договорить. Скрипнула дверь. Вскрикнула девушка.
— Вон пошла, — прорычала Агата. Иларий обернулся, но не увидел уж никого, только дверь с тихим скрипом на место встала, притворилась.
— В Черне хорошие постоялые дворы. Пережди там, а я подумаю, как быть. Хочу весточку сыну отправить, да и тебя порасспросить еще. Только не под крышею Чернского душегуба. Место сыщи неприметное…
Глава 45
Но как тут сыщешь, если не знаешь, куда бежать, где отыскивать. Исчезла. И духу след простыл. Уж почти отчаялся Проходимка, да только глянул на него радужными глазами сквозь бельма мальчишка-песенник — и пошел за ним пес. Всяко лучше с людьми зимовать. Потом, как оттает дорога, можно будет вернуться туда, где последний раз хозяйку видел — авось, удастся что почуять.
Проходимец медленно проковылял до порога, потянулся от души, с зевком и стоном. Хорошо подлечил его маг в лесу — ни один шрам не болел. И запах от мага этого остался на шкуре какой-то знакомый, да такой летучий, что и не ухватить даже собачьим носом, потому как вместе с ним еще один знакомый запах Прошка уловил — запах смерти, плоти мертвой заговоренной. Не любил Проходимец мертвечину, а несло ею от шкуры, словно вчера из лесу.
Проха спустился во двор и, дождавшись, пока девка понесет ведра с колодца в дом, сунулся ей под ноги, поддел спиной ведро, так что вода щедро плеснулась на землю, на песью спину и широкую голову. Проха фыркнул радостно, отряхнулся, окатив девку брызгами. Ушел смертный запах. И тотчас все другие запахи ожили, накинулись на пса. Потянуло теплыми пирогами с курятиной из кухни. Из-за забора пахнуло костром и жаренным на углях мясом. Пахло оттаявшей землей и травой, что отчаянно, почуяв скорый уже конец зимы, пробивалась в щели у дома, там, где шло тепло из кухонной двери.
Проха потянул носом, но пошел не к дому, а, наоборот, к воротам, пролез, худющий, под створку и потрусил, пробуя затекшие от лежания ноги, вдоль по улице в ту сторону, где шумел базар. Туда пошел бородатый возчик, что привез Проху с новыми хозяевами в свое жилище.
Плохо понимал Прошка в судьбе да участи, а только почуял нутром песьим, что вяз в снегу, вяз, да вновь на верную тропу вышел. Явился к нему в лесу белый пес, привел колдуна-лекаря да бородача-возчика. Того самого, чью шкуру хозяйка Агнешка перед пропажею надевала. Только был в лесном городе возчик с ней груб и неприветлив и псу спуску не давал, а тут словно подменили: и гладит, и кормит, и в дом к себе пустил, и, как не слышит никто, все вопрошает: «Верно, пришла пора жизнь-то переменить, а, паскудник? А ну как и правда она? Под черным платком разве разгадаешь? Ну, как придет за тобой твоя хозяйка, и сторгуемся…»
«У кого торг на уме, тому в дому тесно», — подумал про себя с неодобрением Проха. Вон, понесло бородача на базар, охота толкаться. Человеку на базаре что за раздолье. Иное дело пес — и там ухватит, и тут подберет, а человек и стащит чего, так батогами так получит, что без скрипу спины не разогнет. Только и товару с собой у бородатого не было, и деньжата под одежей звенели невеликие.
И тут озарило Проху: верно, где люди, там и вести. Двуногим — одни, четвероногим — другие. Не удастся ли чего… разнюхать, если ноги не подведут.
Шел по улице к базарной площади возчик Славко, бывший манус Борислав Мировидович. Трусил за ним, прижимаясь к стенам и палисадам, пес Проходимка, а за псом, волоча за рукав, чтоб поторапливался, вел слепой Дорофейка старого сказителя.
Оглянулся Прошка. Жалко стало ему мальчонку, да только дело первей жалости, хозяйку надобно сыскать, а то нечем пока Прохе отчет держать перед белоснежным псом с глазами, полными радуги. А такому как не уступить, не ответить?
Гончак припустил по улице со всей мочи, слыша, как причитает, просит догнать его слепой певец Дорофейка.
Проха кинулся в толпу, вился ужом под ногами баб, мужиков и лошадей. Сорвал с низкой вязанки бублик и на ходу слопал, давясь. Отсиделся под прилавком, пока прокричится бабка-торговка, скорбя по бублику, а потом рванул в сторону Землицыного храма, туда, где шел самый бойкий торг. Может, и торга по весне было не так много, но кричали там громче всего.
Прошка так раззадорился, протискиваясь между зеваками, что сам не понял, как выкатился из толпы на открытое место, ударился в высокие сапоги какому-то господину. И тотчас запах, знакомый смертный дух ударил в ноздри Прошке. Пес поднял глаза.
