— Всю зиму мы словно в силке. Испокон веков. И зиму, и жизнь всю бьемся, а крыльев ни один не расправил. Думал я, что лечу, а оказалось, дергаюсь в тенетах, как и другие. А вот ты — другое дело, Ханна.
Обернулся. Кольнул внимательным, пронизывающим взглядом-стилетом и продолжил все так же задумчиво:
— Смотрю на тебя — словно тебе и стен нет. Меня не боишься, Элькина дурь тебя не берет, ворона старая Надзея едва не лопнет — а тебе нет ничего. Словно силка на тебя не связали еще. Захочешь — и дальше полетишь, и никто не остановит. Откуда ты, лекарка, знаешь о свободе больше, чем я, владыка стольких земель?
Агнешка не смела шевельнуться. Отчего-то страшно ей стало такой княжеской откровенности. Впервые наедине с князем стало страшно. Она сама подивилась тому, что поняла: ни разу за все дни, что была она под крышей Чернского Влада, не испугалась она его самого.
Великана его — да, боялась до дрожи, боялась княгини Агаты, что та каким-то чудом узнает в ней встреченную на дороге много лет назад девчонку-оборванку, испугалась при встрече плешивого старика-словника, который один-единственный и мог признать в ней вечоркинскую ведьму. Не было бы счастья, да несчастье помогло — переменило лесную лекарку предательство Илария. Когда пыталась прибрать ее смерть, так выпила живую силу, что осталась от прежней сильной и доверчивой девочки половина, черный пустой остов, оболочка, из которой ушли в землю и молодость, и красота, и доверчивость. Такую не узнал ее старик, а скоро и вовсе уехал на башню на зимнее служение, и Агнешка могла успокоиться.
У нее была крыша над головой и похлебка в миске. Она могла слушать травы, уходя в лес, собирать, сушить, составлять мази и притирки. Она могла помогать тем, кто в помощи ее нуждался, и знала, что под рукой жестокого к дурным людям князя Владислава умеющим работать и приносить людям благо всегда заплатят и монетой, и добрым словом. И не боялась она его. Ни мгновения всерьез не боялась. Отчего? Одна Землица ведает. И только теперь, идя, словно по шаткому мосту, вслед за княжеской мыслью, рыскучей, лютой до правды, испугалась…
Владислав стоял, не оборачиваясь. Ждал ответа.
— Не силок это, — ответила Агнешка, тщательно подбирая слова.
Не Страстной стены она боялась, нет. Боялась навредить человеку, который обнажил перед ней пусть не телесную, но самую глубокую свою рану. Она, как лекарь, чувствовала это очень остро и боялась неумелым душевным лекарством причинить лишнюю боль, не сумев помочь.
— Не путы, а ответственность, Владислав Радомирович, груз ваш и ваше право. Все земли чернские, весь люд — все они под вашей рукой, вы судьбами их повелеваете. И вы никогда доверие их не предадите, постараетесь от врагов и негодяев защитить, позаботитесь о сиротах, вдовах и юродах, проследите, чтоб старики были накормлены, а на башнях стояли маги, охраняя Черну от радужной топи. Семья ваша — княгиня и наследник еще нерожденный — от вас зависят. И никого из тех, кто вам доверился, вы не предадите. И не от того, что князь, — видала я других князей, что легко предавали своих людей и родных. Не предадите, оттого что честь и совесть — не пустой звук. Не путы это, а привязанности. Может, и рада была бы я попасть в такой силок, что называется семьей, да только не привела еще судьба.
— Счастливая ты, словница Ханна, если видишь во всем этом привязанность. Эльжбета ненавидит меня. Сколько раз убить пыталась, да глупа, не сумела. Теща того хуже. Слуги — все работают с оглядкой на Страстную стену. Игор и Конрад задолжали мне свои жизни, в их привязанность я могу поверить… Отец мой, привязанностями скованный, кровью захлебнулся, умирая от рук предателей. Поэтому дал я себе слово ни к кому не привязываться. Так что меня держит, лекарка? Отчего душит меня мое собственное княжеское право и знаю, что одной только смертью вырвусь?
— Не может человек не привязываться. Такова суть человеческая. Так или иначе пускаем мы корни в других людей, питаемся их любовью, их благодарностью и добротой, растем над собой, приносим плоды. И они нами питаются, нами живут. А когда вырывает человек другого из своей жизни, словно половину себя, вырванный, теряет. Иные гибнут, а иных Землица зачем-то оставляет жить.
Агнешка замолчала, сдерживая слезы. Сколько дней прошло, а не желала заживать рана, оставленная Иларием. Глубоко пускает корни первая любовь, долго шрамы от нее кровоточат. Разбередил, растревожил душу своими расспросами да разговорами князь Черны.
Владислав молчал. Думал о чем-то своем. Лицо его стало мрачным. Молчание становилось тягостным. Птица, смолкшая ненадолго, перелетела под самое окно и засвистела, защелкала с новой силой.
— Когда уйти думаешь? — спросил князь медленно.
«Когда придумаешь ты, князь, средство от радужной топи», — хотела сказать Агнешка, но осеклась. За все время, что жила она в чернском тереме, ни разу не дал князь никому понять, чем занят. Исчезал куда-то, появлялся, но и словом не обмолвился никому, что ищет средство от земного проклятия. Если б хоть кому сказал — знала бы уже Агнешка. Разговоры слуг она слушала всегда внимательно, а от слуги редко что можно утаить. Но Владислав свои тайны охранял крепко. Верно сказал: не умел он привязываться, доверять не спешил. Отчего же тогда сегодня ей душу приоткрыл?
— Когда нужды во мне не станет у вашей супружницы, — ответила она тихо. Ей все казалось, что птичья песня, тонкая, хрупкая, как весенний лед, повисла между ними, дрожа, как нитка стеклянных бус, и стоит кому-то из них двинуться, шевельнуть хоть пальцем, и она оборвется, тяжелые капли разобьются на тысячи осколков.
— А если у кого другого еще будет в тебе нужда?
Он так и не обернулся. Ветер касался отросших за зиму темно-русых волос князя, солнце превращало седину на висках в расплавленное серебро. Агнешка сжала в руках край душегрейки, не в силах понять, что за чувство откликнулось в ее душе на слова господина Черны. Странная жалость требовала, чтобы она приблизилась, чтоб обняла, заставив треснуть ледяную шкуру его одиночества, так похожего на ее собственное. Неприкаянное тянулось к неприкаянному. Досада и гордость шептали, что, пусть и обошлись с ней дурно и жизнь, и манус Иларий, а ни в чьих полюбовницах она ходить не станет, хоть бы и сам князь позвал. Страх кричал, что единого касания высшего мага может быть довольно, чтоб вся Черна в колдовском огне сгинула. Достоинство велело поклониться и выйти прочь, а доброта — остаться и выслушать до конца мучительную княжескую исповедь.
— Наследнику вот нужен будет уход. У нас в роду сила рано просыпается, а когда не ведаешь, как с нею быть, бывает, и самому, и домочадцам лекарь нужен.
Владислав, не глядя на нее, отошел от окна, толкнув рукой полуоткрытый ставень. Склонился над столом с рассыпанными по нему свитками. Принялся торопливо записывать некоторые строки из сказок, что спела ему Агнешка.
— Придешь доложишь, как княгиня себя чувствует. Сейчас ты… свободна, — глухим сердитым голосом бросил князь.
Волшебство рассыпалось, раскатившись ледяной пылью по полу. Агнешка опустила взгляд…
