А после возвращался он весел. Смеялся и насмешничал, задирал по-мальчишечьи тещу, на слуг смотрел с довольным прищуром. А особо сметливых и расторопных хвалил, мог потребовать, чтоб старый Гжесь, бывший у него в советниках, но не в друзьях, выдал тому, кого он похвалил, отрез ткани на новую рубаху.
И придумать теперь не могла Агнешка, как это казался он ей стариком. Словно день ото дня, веселея, молодел Чернец — ожидание ли наследника так его омолодило или какое-колдовство потаенное, зимнее, холодному серому Небу, а не Землице сродное, Агнешке гадать было недосуг. Да только нет-нет да закрадывалась мыслишка: что, если придумал князь, как извести топь дочиста, на корню, как дурную сорную траву?
Да только помалкивал князь и все больше времени проводил не в своих тайных покоях, а со слугами.
А под первый снег и вовсе пришла Владиславу охота слушать сказки.
На беду сказками Чернская земля богата не была. Зазывали певцов. Но когда очередной болтун вновь и вновь перепевал старые россказни, что знал и сам князь, тот гневался и отсылал, хорошо наградив, певца прочь. Чтоб успел найти себе на зиму другой приют.
А как лег снег, дошел черед и до домашних.
— А что, словница Ханна, — подозвал князь и ее. — Ты ведь у нас из дальних краев. Почитай поморка. Сказок вашего Водного Бжега много ли знаешь?
Сперва Агнешка думала ответить, что ничего не помнит, но мальчишка-слуга, что должен был отправиться ко князю после нее, так трясся, ожидая своей очереди, так стучал зубами, что она пожалела парня.
Сказок Агнешка знала превеликое множество. Матушка была из зажиточной золотничьей семьи, где на зиму всегда оставляли несколько сказителей не только из Срединных княжеств, но и из мест вовсе диких. Разве что из самого Закрая никого не было. Боялись звать, девчонка в доме молоденькая.
Памятью о тех золотых годах матушка и жила, много сказок припоминала и сказывала.
— Знаю сказки. Про что тебе сказать, княже?
— Про Землицу скажи. — Взгляд Владислава стал острым. Агнешка невольно отшатнулась. Не от скуки спрашивал князь. А вдруг приведут ее сказки на Страстную стену…
Но обратной дороги уж нет.
— Про Землицу-то которую?
— А ты много, что ль, знаешь? — усмехнулся князь. — Другая бы на твоем месте сказала, что ни единой не запомнила, да бросилась за порог, а ты мне, Ханна, еще и выбор сулишь.
— Может, и ты, князь, как на Страстную стену меня поведешь, оставишь выбор. — Скрутило все в животе страхом, словно змей внутренности обвил, но не стала слушать Агнешка проклятого змея. Задрала подбородок.
— Значит, есть за что — на Страстную-то? — приблизился князь.
И жарко стало оттого, что стоял он близко. Замерла Агнешка. Заметалась в голове одна только мысль: «Только не касайся. Беда будет!»
Не мог князь услышать ее мысли, не позволил бы ему дар Агнешкин разглядеть хоть что-то у нее в разуме, но — словно почувствовал — отошел. Опустился на лавку. Похлопал рядом с собой — садись, мол, если и правда не боишься.
Не села.
— Не за что меня на Страстную стену, нет за мной никакого греха, кроме гордыни. Да только и гордыня моя не так велика, чтобы позволить себе подле князя Чернского, высшего мага, как равной сесть.
Князь поманил мальчишку, жавшегося в дверях, и Агнешке принесли скамеечку.
— Давай о сотворении Земли. Знаешь?
— Как не знать… Был мир черен как беззвездная ночь, и носились в той темени, гонимые извечным ветром, цветные огоньки нерожденных душ. И не было того, кто примет их в тело свое, даст им плоть от плоти своей и кровь от вод своих. Не родилась еще Землица, и только сестра ее, бесплодная Смерть, шествовала во тьме, собирая на радужный волос мечущиеся души и украшала ими шею, и пясти, и перси, и черные свои одежды.
Князь смерил взглядом черный бесформенный балахон Агнешки. Она смутилась. Провела руками по ткани, так долго защищавшей ее от любопытных взглядов. Но продолжила, отдаваясь плавному напеву знакомой сказки:
— И взмолились души страшной Цветноглазой своей госпоже о том, что желали быть хоть единый раз жить и чувствовать, и праведной жизнью искупить грех рождения во тьме. И сжалилась над ними Смерть — срезала черную плоть с пястей своих, с персей, со щек и бедер своих и отсекла лицо себе до голой кости. И с тех пор стала она зваться Безносою. Собрала Безносая плоть свою в ком, обмотала радужной нитью, унизанной нерожденными душами. И тотчас впитались души в черную мякоть, и задышала она, застонала, принялась расти и шириться. И стала она Землицею, матерью всего, чему суждено рождение. Укрыла Смерть сестру свою черными своими одеждами, и под покровом, непроницаемым для тьмы кромешной, для ветра извечного, родили блуждающие огоньки ожерелья горные и пояса речные… Устремились к Землице со всех сторон из тьмы огоньки малые, Смертью не пойманные, выпросить-вымолить у Безносой хоть единую жизнь. Сбили-сорвали черный покров, и отразилась Землица во тьме, словно в черном озере, и из отражения ее вышел праотец Небо — открыл единственное свое око. Ослепил взором Землицу, и подпустила она к себе огоньки блудные, бродячие, Смертью нетронутые. И родили они деревья, и травы, и птиц, и зверей всяческих. Оттого и не ведают они Смерти, а живут все как единая душа из века в век.
Агнешка умолкла, переводя дух. Музыка древней легенды еще бродила в ней, зажигая в теле то тут, то там странные огоньки.
— А хорошо бы, верно, словница? — спросил князь, склонив голову.
— Что?
— Жить, не ведая Смерти. Жить и жить, сменяя только обличье и не теряя огня, что создал тебя из тьмы?
— Без Смерти-то? — Агнешка вздрогнула невольно. Вспомнилось, как мучилась матушка и как молила лекарка Безносую прийти, избавить от мук невинную жертву радуги. Как сама принесла успокоение той, которую больше всех на свете любила. Как звала Смерть после бегства Илария, не в силах вытерпеть живую муку… — Чего уж хорошего? Иногда и Смерть — первая благодетельница, и дар ее ценнее всех подарков жизни.
Князь смотрел внимательно. Молчал.
— Знать, случалось тебе перевидеться с моим учителем, высшим магом Мечиславом, — наконец проговорил он задумчиво.
— Не видала я никого с тем же даром, как у тебя, князь.
— Да я не о том… Впрочем, ладно. Иди. Нет. Постой. Скажи еще сказку…
Глава 27
Хочешь не хочешь, назад не поворотишь. Пути нет. Вот оно, грядущее, перед тобой — темная чаща. И путь — не скатерть ровная, а грязная, вымешенная копытами дорога. Не ехать нельзя, а ехать — завсегда измажешься.
Иларий сплел пальцы, заставив белые искорки магии перескакивать с руки на руку, танцевать на суставах, а потом сбросил плясуний брезгливо на пропитанный травяными настоями кокон. Весна вступала в свои права, заметно потеплело — и несмотря на старания травников при дворе Бялого мяста, спеленутый мертвец на возу смердел невозможно. Хоть и держали на леднике, хоть и ворожили, а все разъехался так, что уж и не понять, человек ли был.
