Сказалась она словницей Ханной из Водного Бжега, от двора князя Анджея. Анджей держался от дальней родни особняком, топь трепала его невеликий удел крепко, и никому в голову не пришло писать к нему с вопросом, отчего словница из-под его руки решила перебраться в Черну.
Владислав знал, что она не словница. Так и сказал, как только вышла Агнешка из своей комнаты, положив небольшой узелок с вещами на новую постель.
Так и сказал: «Знаю, что вовсе не маг, да только что-то есть в тебе, чего не могу увидеть. А потому следить за тобой стану, травница».
Опалил взглядом, от которого, верно, любая из дворовых девок тотчас в ножки кидается да принимается каяться, в чем и не виновна. Да только навидалась Агнешка господских взоров — выдержала, опустила голову с приличной ее службе покорностью, а глянула дерзко.
— Отчего не сгонишь? — выпалила она, глядя в ледяные глаза князя.
— Оттого, что теще моей и супружнице ты как кость поперек горла.
Расхохотался и прочь пошел.
А ложная словница Ханна едва на ногах устояла. Так стало легко. Не видит даже и сам князь Владислав ее редкого дара. Значит, и другой никто не увидит.
Эльжбета сперва и не признала ее: бранилась, бросала гребнями, плошками в новую прислугу. Не сдержалась Агнешка, напомнила, что уж встречались они с бяломястовной, да по такому поводу, что не стоит забывать. Эльжбета, хоть и видно было, что злится, как кошка, присмирела с тех пор и с повитухой своей стала говорить ласковее. И на материнский вопрос, не стоит ли согнать словницу со двора прочь, только глазки потупила и покачала золотой головкой.
Ко гнатьбе Агнешка была привычная. От гнева княгинь защищала ложь про словницу. От обвинений в том, что дела своего не знает, — мастерство лекарское. Скоро уж все в тереме княжеском, а после и весь двор стали ходить к ней за травками, настоями, лекарствами.
Покуда буйствовало несколько дней бабье лето, постаралась Агнешка хоть что-то собрать и заготовить. Да, не так сильна осенняя трава, как в свою пору, но с голыми руками весну и роды княгини встречать не хотелось. Увы, многое отцвело, выгорело, завязалось ягодами и стало негодно для лекарских дел.
Но то, что еще можно было собрать, Агнешка брала до кровавых мозолей на пальцах. Весь чердак увешала, устлала кореньями и травами. Во всякое время, как ложилась княгиня Эльжбета почивать, Агнешка брала на конюшне старенькую лошадку, Повольну, и шла прочь из города собирать травы.
Кроткая, дышала Повольна лекарке в руку, касалась теплыми губами, выпрашивая угощение. И тотчас вспоминался Агнешке красавец Вражко, а следом и черноволосый его хозяин. И сжималось все внутри, и рука сжималась, стискивала поводья. А осенний лес шептал на тысячи ладов, утешал, баюкал, подсовывал, как бережливый торговец, из-под полы, поздние соцветья и редкие корешки.
Каково же было удивление Агнешки, когда, кроме лошадки, дали ей в помощь мальчишку, а потом и девку, которой приказано было переворачивать сушащиеся травы, пока госпожа Ханна в услужении у княгини или в лесу. А после того как Игор увидел ее несущей за плечами мешок влажного тяжелого мха, внезапно обнаружилось, что одному из дружинников, рослому палочнику Петру, дела больше не стало и вовсе не в тягость ему сходить с госпожой словницей в лес и донести до терема ее ношу.
«Словница-то наша, верно, в шелку станет ходить».
«Уж из прислуги — сама прислугою командует. Не иначе хорошая ведьма, раз самого князя приворожила».
«И не страшно ей. Сегодня дружинника прислал, а завтра этот дружинник ей голову с плеч срежет, а князь самолично голову эту на Страстную стену прибьет…»
Не поняла Агнешка, кто это сказал. Бабы прыснули прочь, словно тараканы, а шепот, завистливый, злой, все звучал в ушах, пока не перекрыл его шум колотящегося сердца.
В сердцах и сказала она князю, что не надо ей такой милости.
А Владислав только снова расхохотался и прочь пошел. Ответом не удостоил. Оставил стоять столбом с горящими от гнева, стыда и смущения щеками посреди светелки, увешанной пучками трав. И не успела Агнешка оправиться, явился князев великан и положил ей на постель ворох высушенного крестоцвета. С умом высушенного, без спешки. Самого сильного, в июльском цвету.
— Князь велел тебе передать. Для княгини и прочего, — буркнул закраец из-под завесы лунных волос и вышел.
От такого дара Агнешка, не будь дура, не отказалась. Сильнее июльского крестоцвета ничего среди трав нет.
Дар этот хранила она в сундуке под постелью, в холщовом мешочке, во тьме. И тратила с умом. Кто знает, сколько понадобится по весне, чтобы наследнику без беды на свет появиться.
Эльжбета Чернская не любила ее, но терпела. Словно от мухи отмахивалась, но смотреть себя позволяла. Завсегда над Агнешкой при осмотре стояла старая княгиня, не спускала глаз с лекарки. Да Агнешке то было не в новинку. Скоро поняла княгиня, что дело свое словница Ханна знает, в лекарстве разумеет, и коршуном кружить перестала. Только спрашивала, все ли хорошо с ее доченькой и дитятей.
Тяжелее всего поначалу приходилось Агнешке держать каждый раз ответ перед князем о том, как чувствует себя его супружница. Под прямым насмешливым взглядом серых глаз Чернца трудно было удержать подбородок высоко. С тяжелым сердцем думала Агнешка, что вот-вот скроются под снегом дороги и запечатает ее снег в одном доме с Чернским волком.
«Да мало ли волков тебя гнали, — подсказал внутри хитрый голосок. — Вилами тыкали, собаками травили, а жива лисичка. Двум смертям, сама знаешь, не бывать, а ты уж умирала да воскресла. Забилась лисичка в тепло, самый курятник, так ешь впрок и береги бок».
Она так и делала. Все, чем кормили, подбирала дочиста, не жеманясь перед дворовыми. Радовалась всякому дню, теплу на дворе в хороший день, теплу в тереме — при студеной погоде. От работы никогда не отказывалась, какой бы низкой и гадкой та ни была. Врачевала слуг вровень с господами и скоро стала в тереме вовсе своей.
Казалось, черный ком прошлого, что давил и мучил ее с самого бегства Илария, стал медленно распускаться, позволив снова дышать. Печать смерти словно бы начала блекнуть, разгладилась, стала исчезать с чела темная тень пережитой боли. Образ Илария, черные его кудри и израненные ладони, все меньше приходил во сне, напоминая о манусе и о том, как едва не поменял тот свою силу на жизнь лесной травницы.
Пожалуй, спроси кто Агнешку, каково ей в Черне, она сказала бы, что довольна всем. Даже счастлива. Впервые было ей так покойно и хорошо после смерти матушки.
А стоило кому-то недобро посмотреть на нее, тотчас вырастали словно из-под земли рослый Петр, мрачный великан Игор или толстяк Конрад: «Матушка словница, князь Владислав Радомирович отчета желает, как здоровье княгини».
Будучи не в духе, князь слушал, не проронив ни слова. Порой и не глядел в ее сторону. Только кивал да, махнув рукой, отсылал прочь. Бывало, днями не было его видно, все в тереме знали, что господин не покидал покоев.
