Слышала Ядзя — и сама светилась как священный белый камень. Не умела радости скрыть — вот и загляделся на нее чужой господин.
О воспоминании о Лешеке из Дальней Гати стало Ядвиге еще горше, еще совестней. Словно проклятая она: господа засматриваются, а ведь ничего в ней такого нет. Разве только коса. Видно, обрезать ее надо. Давно бы отрезала, если б не боялась, что без косы Якуб ее разлюбит.
Ехала Ядзя и думала, что в родном Бялом наконец найдет хоть немного покоя и радости. Пусть Якуб нынче князь. Неуж откажется он от своей Ядзи, от ее любви? Она и княгине его будущей будет служить верно, и деткам, только бы не согнал обратно в страшную Черну, где разлука, и без того тяжкая, казалась безысходной.
— Чтой, Ядзенюшка, в княгини наниматься приехала? — полетел вслед ей визгливый бабий окрик. — В Черне уж мужиков не стало, опять к нам прибежала?
— Срамница! Согнал тебя князь, а ты все лезешь, стыда нет… — подхватила вторая баба.
Ядзя еще ниже склонила голову. Добежала до крыльца, с трудом удерживая слезы. Девушка, выливавшая воду из корытца для умывания, глянула на нее быстро, с жалостью, поторопилась зайти в терем и затворить дверь. Но Ядзя опередила ее, вцепилась в створку.
— Юлита, миленькая. Проснулся князь? Сказала ли ты ему, что я здесь? Что у меня весточка ему от матушки княгини Агаты?
Девка только отвела взгляд, проговорила тихо:
— Знает. С вечера позавчера еще сказано.
— Да напомнила ли ты ему? Ведь весточ…
— Весточку от княгини велено на словах передать, — не позволила ей договорить Юлита. — А… в покои пускать не велено. Князь письмо через Богуся для матушки своей тебе даст. И следующим обозом обратно велел отправляться…
Видно было, как тяжело чужие злые слова даются Юлите. Одна из немногих не отвернулась она от Ядзи, когда ясно стало, что не желает видеть князь Якуб бывшую свою полюбовницу.
Так и сказал ей княжий манус Иларий, остановив у дверей покоев.
Весть быстро разнеслась. И те, кто встречал ее с дороги улыбками да охами-ахами, тотчас оскалились лютым зверьем.
«Высоко занеслась, наследнику в полюбовницы вышла, думала, небось, что, как станет князем, так и вовсе заботы не станет, только подол задирай».
«Да у князя-то подолов только щупай. Выбрал покрасивше, а эту согнал».
«Так нету ни стыда, ни совести. Вернулась — стыд-то глаза не выест. Юбкой крутить».
А ей все не верилось, все думалось, ошибка здесь. Не мог ее Якуб оставить так, за дверью, выслав вперед Илария.
Юлитка поставила корытце к стенке, порывисто обняла несчастную подругу, всхлипывая, подтолкнула с крыльца прочь.
— Не позорь себя, Ядзенька. Ведь стыдно. Не хочет он тебя больше. Воротись в Черну да забудь. Есть, верно, там хорошие парни, что и такую тебя возьмут.
Ядзя не выдержала, заревела, заслонив глаза рукавом.
— Да ведь я люблю его, — всхлипнула она. — Хоть разок бы поглядеть, может, сердце и охолонет немножко…
Юлитка еще крепче прижала к себе подругу, проговорила суше и строже:
— Иди, Ядзя. Не тереби душу. Не охолонет, сама знаешь. Многие раньше на тебя косо смотрели, что ты у наследника в милости. Теперь они со свету тебя сживут, поедом съедят. Уезжай и не оглядывайся.
Ядзя уткнулась лицом в мокрый от слез рукав. Дверь хлопнула — Юлитка ушла в дом. Щелкнула щеколда. Хоть и подруга, а не хотела Юлита своими боками платить за Ядвигину глупость.
Ядзя и сама знала, что глупа. Волос длинный, ум короткий. Всякий, кто любил, кто ненавидел, — все говорили ей, что она глупая. И сердце ее глупое. И жгло это сердце сейчас ее так, что впору располосовать грудь серпом да вынуть, бросить в ледяную Бялу.
— Разок увидеть, — пообещала себе Ядвига, — и охолонет. Непременно охолонет. А там, куда путь. Хоть в Гать к господину Лешеку. Хоть в Черну — да за страшного закрайца пойти. Может, в том счастье, когда тебя любят больше, чем ты сама. Беречь станут, ленты дарить, в платья наряжать. Да только пока горит оно, сердце, любой сарафан прожжет. Увидеть разок — и охолонет. Должно охолонуть.
Ядзя плеснула на лицо из бочки дождевой водой, поправила косынку. Глянула на себя еще раз в отражение — опрятна ли, скромна ли. Выпростала из-под платка косу с синей лентой. Может, глянет он на ленту, что сам дарил, и припомнит, как любил свою Ядзю…
Вдоль терема пошла она степенно, с прямой спиной, поднятой головой. Вспомнилась встреченная когда-то на базаре словница — с каким достоинством та шла, как величаво себя держала. Представила Ядвига, что и сама она — такая же словница. Пусть одно у нее всего и есть волшебное слово — его зарок любовный, да только сильнее этого слова у Ядзи в жизни не было. Пусть сгонит последний раз глаза в глаза. Если уж неугодна стала — так пусть скажет сам.
Она вошла с хозяйского входа — никто и не подумал заступить ей дорогу. Бегали слуги, не поднимая склоненной головы. В господской половине дома было пустынно и словно бы стыло. Привычные росписи по стенам казались полными угрозы.
Но стоило мелькнуть вдалеке белому платку, как растворилось все в шумном грохоте крови в висках. Ядвига вскрикнула и бросилась вперед, обняла любимого за плечи, прижалась к груди, позабыв, как обещала себе быть гордой и величавой.
— Сердечко мое, возлюбленный, Землицей нареченный… — шептала она в зеленый, вышитый золотой нитью бархат. Князь не проронил ни слова. Замер, словно каменный.
Ядзя со страхом подняла глаза, встретившись с огненным взором Якуба в прорези белого платка. Мгновение смотрела, не в силах понять, что случилось и как могло так получиться, что не помнит она этих глаз. И губы, и ямка под губой — все чужое.
— Кто ты? Отчего платок? Где Якх-х…
Ничего не успела сказать, даже рук, крепко обнимавших, расцепить не успела. Бледные сильные пальцы сомкнулись на шее девушки, сдавили. Чужая магия поползла горлом, не позволив даже хрипеть. Пронеслось мгновенно перед глазами все, что было в недолгой Ядвигиной жизни, и с последней Землицыной молитвой угасло в оглушительной тишине.
Глава 23
Тадеуш втащил мертвую в покои, затворил дверь и, с трудом попав в замок трясущимися руками, запер ее. Ноги подгибались, не желая слушаться.
— Иларий! — крикнул он изо всех сил, но получилось глухо, неуверенно, словно бы вопросительно: — Иларий?
Словно спрашивал у пустого перехода, что ему делать.
— Все Бяла скроет, — ответил манус. Странно побледневший, с пламенеющим пятном на лбу, он велел князю оставаться в его покоях, а сам перебрался в княжеские, принеся со двора все необходимое.
И прав оказался черноволосый советник трех князей.
Скрыла Бяла. Как много лет скрывала в своей глубине прегрешения владык Бялого мяста. С тихим всплеском ушел в воду куль серой холстины. Точно там, где раньше опустился на дно удавленник в дальнегатчинском кафтане, полном камней.
