Да не простую девку снасильничал, а чернянку. Она и пришла ко князю реветь. Не успел Марек за ворота Черны выехать — изловили. За насилие сам Владислав Радомирович его клеймил. Прижег лоб раскаленным земным кругом.
И толку-то стало, что книжник. С клеймом кто в услужение возьмет? Запил Марек и, как ни пыталась мать остановить, вовсе спился, разум пропил, подписался в услужение к трактирщику. А тот, проклятый, к тому же Чернцу на полный герб его продал, как безумного.
Не знала Надзея. Пошла, чтобы клеймо проклятое свести, в обучение и услужение к небовой ведьме, сама ею стала. Да только поздно. Приломала топь на башне Марека. Насмерть.
Как хотелось Надзее отомстить Чернцу за сына сыном, да только права Агата, не отвечает за отца младенец. Это только дура Эльжбета, что кукушка, материнского чувства не знает, а всякая нормальная баба, Землице ли молится или к небу голову поднимает, а все дитя любит и жалеет.
Надзея долго блуждала по лесу, отыскивая подходящую поляну, пока наконец не приметила того, что искала — большой ведьмин круг из белых, похожих на маленькие облачка грибов. Она остановилась в центре и, подняв на вытянутой руке зажатый в пальцах знак Земли, зашептала быстро и горячо:
— Кого, как не тебя, просить о помощи мне, Владыка грозный, Царь предвечный! Все видны мы тебе, рабы твои, не твоей ли высоты убоявшись, к земле пригибаемся. Не от твоего ли семени понесла Земля и выпустила из чрева своего истиннорожденных магов. Ты, Небо, все видишь, все знаешь, поделись со мной своей неизбывной силой. Дай мне молнии и громы твои, черные ливни, смерчи сизые, вложи их в руку мою, чтобы, как ты караешь огнем небесным, могла я покарать погубителя дитяти моего. Как роняет всесильный ветер могучие деревья, так ты урони его к ногам моим, чтобы могла я нанести удар. Призываю помощь твою, Владыка грозный, высокий, многоликий, податель ветров и радуг, тучегонитель, отец ливней…
Чистое голубое небо помрачнело, небольшое белоснежное облако над лесом начало густеть, наливаясь тяжелой чернотой. Дождь хлынул внезапно, словно над головой ведьмы перевернули ведро ледяной воды. Она мгновенно промокла до костей, но, выстукивая зубами дробь, продолжала бормотать, протягивая к небу золотой кружок.
Яркая вспышка едва не ослепила ее. Скользнув между деревьями, тонкая огненная нить протянулась от темного облака к зажатому в руке ведьмы кружку металла. Небесный огонь обвил золотой знак, раскалил его так, что Надзея взвыла от боли в пальцах. Капли дождя шипели, разбиваясь о раскаленный амулет. Словно спасаясь от воды, огненная змейка юркнула в металл, продолжая светиться из его глубины, а после и вовсе затихла, смирив до времени свой небесный нрав.
Дождь иссяк. Трясущаяся от холода, обессиленная Надзея спрятала золотой кружок за пазуху и, в последний раз прошептав хвалу своему покровителю и его радугам, побрела прочь. Грибы подросли от колдовского дождя и теперь белели без прежней робости, с каким-то дерзким вызовом. Надзея попыталась перешагнуть через них, оступилась и, поскользнувшись, повалилась навзничь. Ветер прошелестел в листве, словно смеясь над неуклюжей жрицей, сбросил ей в лицо град тяжелых капель.
Надзея сдержала злые слезы.
Теперь осталось затаиться рядом с Чернцем, заставить Эльжбету без бед выносить наследника и дождаться нужного часа…
Глава 13
…когда скатится за край леса красным яблоком усталое солнце ранней осени, еще дышащее жаром, словно натопленная печь, но уже ленивое, медленное, с усилием вползающее на небосклон много ниже прежнего и собирающееся на покой задолго до того, как уйдут с гулянья последние певуны.
Бяличи гуляли долго. Пели по дворам и на площади, славили нового князя, на день позволив себе забыть о том, что по-прежнему висит над Бялым тень чернского душегуба, что молодой князь их — бессильный калека.
Осень уже вступала в свои права. Яблоки в садах налились бесстыдным румянцем, на припеках трава пожелтела и пожухла, ложилась в изнеможении, прижимаясь к матери-Земле. В лесной тени еще было зелено, дышало прохладой, но в прохладе этой уже чувствовалось дыхание осенних ветров.
Солнце село, и холод подступил ко дворам, загнав певцов по домам. Бабы повели пьяненьких. Какая-то девчонка, звонко смеясь, пробежала мимо черного крыльца. Мелькнул беленький платочек, плеснули рыжеватые косы, хлопнули девчонку по спине, заставляя бежать скорее. Припустивший за ней молодчик бегал куда хуже. Поняв, что беглянку не настигнуть, выругался тихо, поминая бабьи глупость и норов, и побрел на далекие голоса расходящихся певунов.
Защемило сердце Иларию. Вспомнились снова — вовсе некстати — покосившаяся лесная избушка и юная травница, срывающая крестоцвет.
До боли захотелось вернуться туда. Казалось, на этот раз она непременно окажется там. Дом, пустой и стылый, наполнится ее смехом, светом влюбленных глаз.
Рад бы к Землице на постой, да грехи не пускают.
Иларий дождался, пока смолкнут голоса, нырнул во тьму, где мелькнул белый платок, и появился снова через малое время, таща на себе безвольное тело. Могло показаться, манус помогает крепко подгулявшему приятелю добраться до дома, да только повернули друзья не в сторону городских застроек, а к реке.
Бяла шумела во тьме, веяла прохладой темная вода. Ветер, словно перебравший гуляка, трепал ветви и камыш, хлопали ладонями волны по мокрым круглым задницам прибрежных валунов. Разве расслышишь в такую ночь тихий плеск, влажный шорох?
Иларий, ежась от холода, собрал по берегу камней поувесистей, наполнил плотно подвязанную поясом рубаху лежащего на земле мертвеца, набил в штанины и замотал низ веревками. Из-за пазухи мертвого показался белый краешек — вышитый платочек, девичий. Иларий покачал головой. Забыл в суматохе Тадеуш — и ко благу. Пусть идет прошлое ко дну. А то воротится — и все плохо придется.
Он затолкал платочек мертвому в рукав, чтоб не выплыл как-нибудь по течению, не выдал места речной могилы. С усилием столкнул отяжелевшее тело в воду.
Прошлое плеснуло и ушло во тьму.
Иларий повернулся, чтобы пойти к молодому князю. Тадек, верно, изводится, не увидел ли кто, как манус выносит мертвого. Но ноги отказались повиноваться. Иларий сел, опустил руки в остывающий песок. Он приятно холодил горевшие огнем шрамы.
Манус прислушался к себе. Снова в один день лишился он огромной части своего прошлого. Погибла от радужного ока глупая Каська, решил свою судьбу безумный Якуб. Ведь он любил их, жалел… когда-то.
Казалось, гулкая влажная тьма с берега Бялы переселилась и в душу мануса. Пусто, холодно. Если и чувствовал он что, то только облегчение — не нужно больше бояться, что дознается Каська, кто убил ее мужа, что признается перед народом в отцеубийстве, примется виноватиться Якуб, что узнает об Иларии Чернец. Что случится беда.
Все случилось. Случилось страшнее, чем ждал он, чем думал. Случилось и обошлось, оставив только пустоту и облегчение. Словно вместе с камнями с берега положил за пазуху мертвому Иларий и камни со своей Души.
