Спектакль закончился, я вышла из длинной очереди в дамскую комнату и заметила Креймера, не успел он заметить меня: он стоял в вестибюле, скучая и злясь, держа на руке мое пальто. Снаружи опять полило.
— Ну, я пошел, — сказал он, отдавая мне пальто, едва ли в силах на меня посмотреть. — Ты же наверняка хочешь со своей «подругой» поздороваться.
Он поднял воротник и удалился в ту жуткую ночь, без зонтика, по-прежнему злой. Ничто так не оскорбляет мужчину, как пренебрежение им. Но на меня произвело впечатление: его неприязнь ко мне настолько явно была сильнее его страха перед тем, как я могу повлиять на его нанимателя. Как только он скрылся из виду, я обошла театр сбоку и обнаружила, что там все такое же, каким всегда видишь в старом кино: надпись на двери гласила «Служебный вход», а перед нею толпилась солидная группа людей — ждала, когда выйдут актеры, — невзирая на дождь, прижимая к себе свои блокнотики и ручки.
Сама без зонтика, я прижалась к стенке, выходившей наружу, сверху меня прикрывал лишь крохотный свес. Я не знала, что собираюсь сказать или как к ней подойти, и только я взялась об этом думать, как в переулок въехала машина; за рулем сидела мать Трейси. Она едва ли изменилась: сквозь заляпанное дождем ветровое стекло я видела у нее в ушах все те же обручи из жести, тройной подбородок, волосы, туго забранные назад, сигарету в углу рта. Я тут же повернулась лицом к стене и, пока она ставила машину, сбежала оттуда. Промчалась по Шэфтсбёри-авеню, вся вымокла, думая о том, что успела увидеть на заднем сиденье машины: двух спящих маленьких детишек, пристегнутых к сиденьям. Мне было интересно, это ли — и ничто другое — было истинной причиной того, что историю жизни Трейси можно прочесть так быстро.
Два
Хочется верить, что есть предел тому, чего можно достичь деньгами, какие границы с их помощью пересечь. Ламин в том белом костюме в «Радужной зале» ощущался как пример ровно противоположного урока. Хотя на самом деле визы у него не было — пока. У него имелся новый паспорт и дата возвращения. И когда настала пора уезжать, мне следовало сопроводить его в обратно деревню вместе с Ферном, а там задержаться на неделю, чтобы завершить годовой отчет для совета фонда. После чего Ферн останется и дальше, а я полечу в Лондон встречать детей и надзирать за их ежеквартальным посещением их отцов. Так нас проинформировала Джуди. А до тех пор — месяц вместе в Нью-Йорке.
Все последнее десятилетие, пока мы жили в городе, моей базой была комната горничной в цокольном этаже рядом с кухней, хотя время от времени заводилось вялое обсуждение возможности предоставить мне отдельное жилье: гостиницу, съемную квартиру где-нибудь, — что никогда ни к чему не приводило и вскоре забывалось. Но на сей раз мне сняли квартиру еще до моего приезда — трехкомнатную на Западной 10-й улице, высокие потолки, камины, весь второй этаж прекрасного бурого городского особняка. Здесь некогда жила Эмма Лазарэс: синяя табличка под моим окном увековечивала ее нахохленные массы, стремящиеся вздохнуть свободно
[183]. Вид у меня открывался на розово-зардевшийся кизил в полном цвету. Все это я приняла за усовершенствование. Затем возник Ламин, и я поняла, что меня переселили для того, чтоб мог вселиться он.
— Что с тобой конкретно происходит? — спросила меня Джуди наутро после дня рождения Джея. Безо всяких вводных — лишь ее настойчивый вопль, донесшийся в телефон, как раз когда я пыталась убедить парня из бодеги на Мерсер, что яблока мне в зеленый сок не нужно. — Ты что, с Фернандо поругалась? Потому что мы просто не можем устроить его сейчас в доме — в таверне ему нет места. У нас битком, как ты, вероятно, заметила. Нашим влюбленным пташкам нужно уединение. План был в том, чтобы он несколько недель пожил у тебя в квартире, всё уже решили — а он вдруг уперся.
— Ну, мне об этом ничего не известно. Потому что мне никто не сказал. Джуди, ты мне даже не сообщила, что Ферн вообще в Нью-Йорк приезжает!
Джуди нетерпеливо фыркнула.
— Слушай, Эйми мне этим поручила заниматься. Дело было в том, чтобы сопроводить Ламина сюда, а она не хотела, чтоб об этом знал весь мир… Вопрос деликатный, и я с ним разобралась.
— С кем мне теперь жить, тоже ты разбираешься?
— Ох, солнышко, ну извини — ты, что ли, сама за квартиру платишь?
Мне удалось избавиться от нее в телефоне, и я позвонила Ферну. Он сидел в такси где-то на Уэстсайдской трассе. До меня донесся туманный горн круизного судна, подходящего к причалу.
— Лучше я найду где-то еще. Да, так лучше. Сегодня днем я смотрю место в… — Я услышала, как грустно шелестят бумагами. — Ну, не важно. Где-то в городе.
— Ферн, ты не знаешь этого города — и ты не хочешь платить тут за квартиру, поверь мне. Возьми у меня комнату. Мне говенно будет, если не возьмешь. Я все равно днем и ночью буду у Эйми — у нее программа начинается через две недели, у нас по уши работы. Честное слово — ты меня почти не будешь видеть.
Он закрыл окно, ветер с реки отсекся. Затишье было непредупредительно интимным.
— Мне нравится тебя видеть.
— Ох, Ферн… Согласись, пожалуйста, на комнату!
В тот вечер единственным признаком его были пустая кофейная чашка в кухне и высокий холщовый рюкзак — такие студенты пакуют себе в академ, — подпиравший косяк при входе в его пустую комнату. Когда он карабкался с этим единственным багажом на спине по трапу парома, простота его, бережливость казались чем-то благородным, я к такому сама стремилась, но тут, в Гренич-Виллидж, мысль о сорокапятилетнем мужчине, у которого из всех пожитков — только рюкзак, поразила меня своей печалью и эксцентрикой. Я знала, что он в одиночку пешком пересек Либерию, когда ему было всего двадцать четыре, — то была некая его дань уважения Грэму Грину
[184], — но сейчас в голову мне приходило только одно: «Братишка, да тебя этот город живьем слопает». Я написала ему приятную нейтральную приветственную записку, подсунула под лямки его рюкзака и легла спать.
Насчет того, чтобы почти не видеться с ним, я была права: к Эйми мне следовало являться каждое утро к восьми (просыпалась она обычно в пять, чтобы два часа разминаться в подвале, потом час медитации), а Ферн в это время обычно еще спал — или делал вид, что спит. В особняке у Эйми — сплошь неистовое планирование, репетиции, тревожность: новое шоу ее ставилось в зале средних размеров, петь она будет живьем, группа тоже играет живьем, такого она не делала уже много лет. Чтобы не попадать под огонь, чтобы меня не задевали ее срывы и споры, я сколько могла сидела в конторе и репетиций избегала всеми правдами и неправдами. Но сообразила, что разрабатывается некая западноафриканская тема. В дом доставили комплект барабанов атумпан
[185], а также длинношеюю кору, рулоны кенте, и — однажды утром во вторник — прибыла танцевальная труппа из двенадцати человек: африканцы-из-Бруклина, их сразу провели в подвальную студию, а вышли они оттуда лишь после ужина. Они были молодыми, главным образом — сенегальцы во втором поколении, и Ламина они заворожили: он хотел знать их фамилии, деревни, откуда родом их родители, он гонялся за любой возможной связью, через семью или место. А Эйми приклеилась к Ламину: наедине с ней уже невозможно было беседовать, он непременно был рядом. Но какой же это Ламин? Она считала весьма провокационным и забавным рассказывать мне, что он по-прежнему молится по пять раз в день — у нее в гардеробном чулане, который, очевидно, смотрел в сторону Мекки. Лично мне хотелось бы верить в такую непрерывность, в ту его часть, до какой она еще не дотянулась, но бывали дни, когда я с трудом узнавала его. Однажды днем я принесла в студию поднос с кокосовой водой и застала там его: в белой рубашке и белых брючках он показывал движение, которое я помнила по канкурангу — сочетание притопа боком, шарканья и нырка. Эйми и другие девушки внимательно смотрели на него и повторяли за ним. Они потели в своих обрезанных топах и драных гимнастических комбинезонах и прижимались к нему и друг дружке так тесно, что любое движение, какое он делал, выглядело единой волной, проходящей через пять тел. Но самым неузнаваемым жестом он смахнул у меня с подноса бутылку кокосовой воды — без всякого спасибо, даже не кивнув, можно было подумать, что он берет напитки с качких подносов девочек-служанок каждый день своей жизни. Возможно, через матрицу роскоши проходить легче всего. Возможно, нет ничего проще, чем привыкнуть к деньгам. Хотя случались такие разы, когда я замечала в нем некую затравленность, будто его что-то неотступно преследует. Забредя в столовую ближе к концу его визита, я обнаружила его по-прежнему за столом после завтрака: он беседовал с Грейнджером, который выглядел очень усталым, словно сидит здесь уже очень давно. Я подсела к ним. Глаза Ламина были устремлены куда-то между бритой головой Грейнджера и противоположной стеной. Он снова шептал — озадачивающе и монотонно, и речь его звучала заклинанием:
