— У нее собрано много африканского искусства, — сказал он, когда мы забирались на сиденья с леопардовым рисунком: просто беседу поддержать, но я, навостренная против любого намека на клиентство, его срезала:
— Ну, я вообще-то не понимаю, что ты имеешь в виду под «африканским искусством».
Он с виду удивился моему тону, но сумел выдавить нейтральную улыбку. Он полагался на бизнес Эйми, а я была продолжением Эйми.
— Большинство из того, что ты видел, — начала я тоном, более уместным в лекционной аудитории, — на самом деле — Огэста Сэвидж. Такое гарлемское. Там она жила, когда только приехала в Нью-Йорк — я имею в виду Эйми. Разумеется, она вообще очень поддерживает искусство.
Теперь Креймеру явно стало скучно. Я сама от себя заскучала. Больше мы не разговаривали, покуда велосипед не остановился на углу Шэфтсбёри-авеню и Грик-стрит. Подъезжая к бордюру, мы удивились присутствию бангладешского мальчишки, о чьем независимом существовании мы до этого момента совершенно забыли, однако же он, бесспорно, довез нас досюда и теперь повернулся на велосипедном седле, все лицо мокрое от пота, едва способный, тяжко сопя, объяснить, сколько стоил этот его труд человеческий в минуту. В кино нам ничего смотреть не захотелось. В несколько напряженном настроении, в одежде, прилипавшей к телу от жары, мы побрели к Пиккадилли-Сёркэс, толком не зная, в какой бар направляемся или не стоит ли нам вместо этого поесть, оба мы уже считали вечер потерянным, глядели прямо перед собой, и через каждые несколько шагов на нас пялились громадные театральные афиши. Как раз перед одной из них, чуть в глубине, я остановилась как вкопанная. Представление оперетты «Плавучий театр», снимок «негритянского хора»: головные платки, подвернутые штаны, фартуки и рабочие юбки, но всё — со вкусом, тщательно, «подлинно», без всяких намеков на Мамушку или Дядю Бена
[178]. А девушкой, стоявшей к камере ближе всех: рот широко открыт в песне, одна рука воздета ввысь, держит метлу — само олицетворение кинетической радости, — была Трейси. Креймер подошел ко мне сзади и присмотрелся у меня через плечо. Я ткнула пальцем во вздернутый носик Трейси, как сама Трейси, бывало, показывала на лицо какой-нибудь танцовщицы, когда та проходила по нашим телеэкранам.
— Я ее знаю!
— Вот как?
— Я ее очень хорошо знаю.
Он выколотил из пачки сигарету, прикурил и осмотрел театр снизу доверху.
— Ну что… хочешь сходить посмотреть?
— Но тебе же оперетты не нравятся, да? Серьезные люди их не любят.
Он пожал плечами.
— Я же в Лондоне, а это спектакль. В Лондоне именно это делать и полагается, разве нет? Сходим посмотрим?
Он отдал мне сигарету, толкнул тяжелые двери и направился к кассе. Всё вдруг показалось очень романтичным, случайным и своевременным, и у меня в голове уже пробегало смехотворное девичье повествование — о каком-нибудь будущем, когда я буду объяснять Трейси, где-нибудь за кулисами грустного провинциального театрика, пока она стаскивает с себя усталые колготки в сеточку, — что в тот самый миг я осознала, что встретила свою любовь, то был миг, когда на меня снизошло истинное счастье, — именно тогда я совершенно случайно заметила ее в той очень маленькой роли, которую она еще в те времена играла в кордебалете «Плавучего театра», столько лет назад…
Креймер вышел с двумя билетами — отличные места во втором ряду. Вместо ужина я себе купила большой пакет шоколадных конфет, такие мне редко доводилось есть — Эйми подобное считала не только питательно смертоносным, но и явным показателем нравственной слабости. Креймер взял два больших пластиковых стакана скверного красного вина и программу. Я в ней поискала, но Трейси не нашла. Ее не было там, где ей полагалось быть по алфавиту занятых в спектакле, и я уже начала тревожиться, что у меня какая-то галлюцинация или я совершила постыдную ошибку. Я листала страницы взад и вперед, на лбу у меня выступил пот — должно быть, выглядела я спятившей.
— Ты в норме? — спросил Креймер. Я уже почти добралась до конца программы, и тут Креймер ткнул пальцем в страницу, чтобы я ее не перелистнула. — Но это разве не твоя девушка?
Я присмотрелась: она. Трейси сменила свою заурядную варварскую фамилию — под которой я всегда ее знала, — на офранцуженную и для меня нелепую: Леруа. Имя тоже оказалось подогнанным — теперь она звалась Треси. А на снимке волосы у нее были гладкими и блестящими. Я громко расхохоталась.
Креймер с любопытством взглянул на меня.
— Вы с ней старые подруги?
— Я ее очень хорошо знаю. То есть мы не виделись лет восемь.
Креймер нахмурился:
— Понимаешь, в мире парней мы бы такое назвали «бывший друг», а еще лучше — «чужой человек».
Заиграл оркестр. Я читала биографию Трейси, яростно разбирала ее по косточкам, стараясь обогнать время, пока в зале не померк свет, словно зримые буквы прятали в себе какой-то другой набор слов с гораздо более глубоким смыслом, требовавшим расшифровки, и явили бы нечто существенное о Трейси и том, как она теперь живет:
Треси Леруа
ХОР / ДАГОМЕЙСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА
Театральные роли:
«Парни и куколки» (театр Уэллингтон); «Пасхальный парад» (гастроли по СК); «Бриолин» (гастроли по СК); «Слава!» (Шотландский национальный театр); Анита, «Уэстсайдская история» (мастерская)
[179]
Если такова история ее жизни, то разочаровывает. Здесь недоставало вездесущих достижений других подобных биографий: нет телевидения, нет кино, никаких упоминаний о том, где ее «готовили», из чего я сделала вывод, что учебу она так и не закончила. Помимо «Парней и куколок» другие работы в Уэст-Энде не значились — только эти унылые на слух «гастроли». Я представила себе маленькие церковные залы и школы в глубинке, малолюдные утренники на сценах заброшенных кинотеатров, мелкие местные театральные фестивали. Но что-то во всем этом пришлось мне по душе — другая моя часть, столь же крупная, возбудилась от мысли, что эта биография Треси Леруа довольно-таки сопоставима — для любых прочих в этом зале, кто сейчас читает программу, или кого угодно из актеров труппы — с любой другой подобной историей. Что у Треси Леруа общего со всеми этими людьми? С девушкой сразу справа от нее в программе, у кого биография бесконечна: Эмили Вулфф-Прэтт, училась в КАТИ и не может знать, в отличие от меня, насколько статистически невероятно то, что моя подруга вообще оказалась сейчас на этой сцене — в любой роли, в любом контексте; вероятно, ей достает опрометчивости думать, будто это она, Эмили Вулфф-Прэтт — настоящая подруга Трейси лишь из-за того, что видит ее каждый вечер, лишь потому, что они вместе танцуют, хотя на самом деле она и понятия не имеет, кто такая Трейси, или откуда взялась, или чего ей стоило сюда попасть. Я перевела взгляд на портрет Трейси. Что ж, надо признать: вышла она довольно неплохо. Нос у нее уже не казался таким возмутительным, она с ним как-то сжилась, а жестокость, которую я всегда у нее в лице подмечала, теперь затмевалась мегаваттной бродвейской улыбкой, общей для всех актеров на странице. Удивительно было не то, что она хорошенькая или сексуальная — эти свойства имелись у нее чуть ли не с детства. Удивительно было, насколько элегантной она теперь стала. Пропали ее ямочки Шёрли Темпл вместе с намеком на провокационную полноту, которую она проявляла ребенком. Мне почти невозможно было вообразить сейчас ее голос, каким я его знала, каким запомнила: чтобы он исходил от этого нахальноносого, гладковолосого, нежно веснушчатого существа. Я улыбнулась ей на странице. Треси Леруа, за кого ты теперь себя выдаешь?
