— Не хочу его сегодня делать… — Помню я это «делать». — Пойдем лучше к тебе и нахерачимся.
В Килбёрн мы добрались где-то к половине двенадцатого. Один Трейси свернула прямо в поезде, и теперь мы курили, идя по улице, вспоминая те разы, когда мы делали то же самое на этой же дороге в двадцать, пятнадцать, тринадцать, двенадцать лет…
По пути я рассказала ей свои новости. Звучало весьма блистательно — «УайТВ», три буквы из того мира, что занимал нас, подростков, и мне едва ли не было совестно, что я об этом заговорила, мне непристойно повезло, как будто я буду мелькать на этом канале, а не раскладывать его британскую почту по папкам и заваривать его британский чай. Трейси остановилась и взяла у меня косяк.
— Но ты ж не прямо сейчас уйдешь? Посреди спектаклей?
Я пожала плечами и призналась:
— Во вторник. А ты пиздец злишься, что ли?
Она не ответила. Молча мы прошли еще немного, а потом она сказала:
— Съезжать отсюда тоже планируешь?
Я не планировала. Я убедилась, что мне нравится жить с отцом и быть рядом — но не в одном пространстве — с матерью. К моему собственному удивленью, я не спешила съезжать. И помню, как пустилась подробно объяснять это Трейси — как я «люблю» старый свой район, — желая этим произвести на нее впечатление, наверное, доказать, насколько прочно стою ногами на местной почве, невзирая на перемену своих обстоятельств: я по-прежнему жила с отцом так же, как она по-прежнему жила с матерью. Она слушала, как-то скупо, по-своему улыбалась, задирала носик и не высказывалась. Через несколько минут мы дошли до отцова дома, и я сообразила, что у меня нет ключа. Я его часто забывала, но звонить в дверь мне не хотелось — вдруг он уже спит, ему же рано вставать, — поэтому я огибала дом сбоку и пробиралась внутрь через кухню, дверь там обычно не запиралась. Но в тот миг я добивала косяк, и мне не хотелось, чтобы отец меня увидел за этим занятием — мы не так давно дали друг другу слово, что бросим курить. Поэтому я отправила туда Трейси. Минуту спустя она вернулась и сказала, что кухонная дверь заперта, поэтому нам лучше будет пойти к ней.
Назавтра была суббота. Трейси ушла рано на утренник, а я по субботам не работала. Я вернулась к отцу и весь день провела с ним. Письма в тот день я не видела, хотя оно уже могло лежать на коврике. Нашла я его утром в воскресенье: его подсунули под дверь, адресовано мне, написано от руки, с пятнышком от какой-то еды в углу одной страницы, и я сейчас думаю, что это было последнее по-настоящему личное письмо, какое я когда-либо получала, поскольку хоть у Трейси — тогда еще — и не было компьютера, вокруг уже происходила революция, и вскоре бумажные письма мне будут слать лишь банки, коммунальные службы или правительство — с маленьким пластиковым окошком в конверте, предупреждающем о содержимом. Это же письмо пришло без всякого предупреждения — я много лет не видела почерка Трейси, — и я распечатала его, сев за отцов стол, отец — напротив.
— От кого это? — спросил он, и первые несколько строк я этого и сама не знала. Две минуты спустя у меня оставался лишь один вопрос: правда это или выдумка. Наверняка же выдумка: поверить во что-то иное — значит превратить в невозможность всю мою нынешнюю жизнь, а заодно уничтожить почти всю ту, что я вела до сего момента. Это бы означало позволить Трейси подложить под меня бомбу и разорвать меня в клочья. Я перечитала письмо — убедиться, что поняла. Начала она с того, что это ее долг и жуткая обязанность, и она все спрашивала и спрашивала себя («спрашивала» написано неправильно), что ей делать, и вот почувствовала, что у нее нет выбора («выбора» написано неправильно). Вечер пятницы она описала так же, как его помнила и я: шли по улице к дому моего отца, курили косяк — вплоть до того рубежа, когда она обошла дом проверить вход через кухню, безуспешно. Но тут линия времени у нас разломалась надвое — на ее действительность и мою либо на ее выдумку — насколько это касалось меня — и мой факт. По ее версии, она обошла вокруг квартиру моего отца, постояла во дворике, засыпанном гравием, а потом, раз кухонная дверь, казалось, была на запоре, сделала два шага влево и прижалась носом прямо к заднему окну — к окну в спальню моего отца, ту, где спала я, ладони сложила чашкой у стекла и заглянула внутрь. И там увидела моего отца, голого, на чем-то сверху, он двигался вверх-вниз, и поначалу она, естественно, решила, что это женщина, и будь это женщина — ну или в этом она меня уверяла, — она б нипочем не стала мне об этом говорить, ни ее это не касается, ни меня, но вся штука в том, что это вообще была не женщина, а кукла, в человеческий рост, но надувная и очень темного цвета — «как голливог»
[175], написала она, — с полумесяцем синтетического ягнячьего руна вместо волос на голове и огромной парой ярко-красных губ, красных как кровь.
— Все в порядке, милая? — спросил отец через стол, пока я тряско держала это комическое, трагическое, нелепое, трогательное, отвратительное письмо в руке. Я ответила, что все прекрасно, вынесла письмо Трейси на задний двор, вытащила зажигалку и подожгла его.
Часть седьмая
Поздние дни
Один
Потом мы с Трейси не виделись восемь лет. Стоял теплый майский вечер не по сезону — тогда я пошла с Дэниэлом Креймером, наше первое свидание. В город он приезжал каждый квартал и был одним из фаворитов Эйми в том смысле, что — по причине миловидности своей — не целиком сливался с прочими бухгалтерами, финансовыми советниками и адвокатами по авторскому праву, с которыми она регулярно консультировалась, и потому ему у нее в уме выделялось имя, такие свойства, как «хорошая аура» и «нью-йоркское чувство юмора», а также несколько биографических подробностей, какие ей удалось запомнить. Родом из Квинса. Ходил в Стайвесэнт
[176]. Играет в теннис. Стараясь договариваться как можно рыхлее, я ему предложила двинуть в Сохо и там «сыграть на слух», но Эйми хотела, чтобы сначала мы зашли в дом выпить. Совсем не рядовое это событие — такое вот сокровенное приглашение между делом, но Креймер, похоже, ему не удивился и не встревожился. Те двадцать минут, что нам выделили, прошли без клиентского поведения. Он восхищался искусством — не перебарщивая — и учтиво слушал, как Эйми повторяла все, что ей наплел торговец, продавая то или иное произведение, а вскоре мы уже вышли на свободу — от Эйми, от давящей роскоши этого дома, сбежали вниз по черной лестнице, оба немного осоловелые от хорошего шампанского, вынырнули на Бромптон-роуд, в теплый душный вечер, сырой, грозящий бурей. Ему хотелось неспешно дойти пешком до города — у него был смутный план посмотреть, что идет в «Кёрзоне»
[177], — но я была отнюдь не туристка, и дело происходило в мои первые неопытные дни невозможных каблуков. Я уже намеревалась искать такси, когда он — ну «весело» же — сошел с обочины и остановил проезжавший педикеб.
