— Ревнуешь?
— Мне бы хотелось так себя обманывать, как умеет она. Я ревную ко всему, что настолько очевидно. Немного невежества ее никогда не останавливало. Ее вообще ничего не останавливает.
Ферн допил фужер и неуклюже поставил его на землю.
— Мне не следовало говорить. Полагаю, я неверно представил ситуацию.
Язык любви у него был довольно дурацкий, но теперь, раз он вернулся к своему более привычному административному наречию, мне стало жаль. Он повернулся и снова ушел внутрь. Фокусник закончил. Я смотрела, как Эйми встала и подошла к маленькой закругленной эстраде. Вызвали Джея — ну, или он оказался рядом с ней, за ним Кара, затем Ламин. Вся компания окружила их полумесяцем обожания. Похоже, я одна оставалась по-прежнему снаружи, заглядывая внутрь. Одной рукой Эйми обнимала Джея и Кару, другой держала Ламина за левую руку в триумфальной позе. Все хлопали и приветствовали — приглушенным ревом через двери двойного стекления. Она выдержала эту позу: засверкал зал, полный вспышек. Оттуда, где стояла я, в позе этой, казалось, слилось много периодов ее жизни: мать и возлюбленная, старшая сестра, лучшая подруга, сверхзвезда и дипломат, миллиардерша и уличная пацанка, глупая девчонка и солидная женщина. Но почему ей обязательно забирать все, иметь все, делать все, быть всеми, повсюду, во всякое время?
Семь
Ярче всего я помню тепло ее тела, когда она сбегала со сцены за кулисы, мне в объятья — я стояла с узкой прямой юбкой на замену ее атласному платью или с черным кошачьим хвостом прицепить ей на попу — едва она выскользнет из узкой юбки, — и с чистыми салфетками стереть пот, который вечно выступал у нее на веснушчатой переносице. Было, разумеется, и множество других парней и куколок, кому мне приходилось вручать пистолеты или трости, или закреплять галстучную булавку, выравнивать шов, или поправлять брошку, но помню я Трейси: одной рукой она держалась за мой локоть, чтоб не потерять равновесия, и быстро совала ноги в пару ярко-зеленых капри, которые я затем сбоку застегивала на молнию, стараясь не прищемить ей кожу, а потом опускалась на колени завязать банты на ее белых туфлях для чечетки с наборными каблуками. При таких быстрых переодеваниях она всегда была серьезна и молчалива. Никогда не хихикала и не суетилась, как остальные «девушки из „Жаркого ларчика“», да и не сомневалась в себе никак, не требовала заверений, что, как я вскоре поняла, было типично для хористок, но совершенно чуждо натуре Трейси. Когда я раздевала или одевала ее, она сосредоточенно наблюдала за тем, что происходит на сцене. Если можно было смотреть представление, она смотрела. Если же застревала в гримерке за сценой и слушала через мониторы, то так сосредоточивалась на этом, что завязать с нею разговор было невозможно. Не имело значения, сколько раз она уже смотрела спектакль, — он ей никогда не надоедал, ей не терпелось вновь в нем оказаться. За сценой ей все наскучивало. Настоящая жизнь у нее была только там, в этой выдумке, под софитами, и это меня как-то смущало, поскольку я знала то, чего больше не знал никто в труппе: у нее был тайный роман с одной из звезд, женатым мужчиной. Он играл Брата Арвида Эбернети, милого пожилого господина, который в оркестре Армии спасения носит бас-барабан. Волосы ему сединой опрыскивать не приходилось, он был почти в три раза старше Трейси, и седин ему хватало: носил он афро соль-с-перцем, которая добавляла тому, что театральные критики называли «солидностью». В действительности он родился и вырос в Кении, сколько-то учился в КАТИ
[168], затем работал в Королевской Шекспировской труппе; у него был весьма аристократичный выговор, над которым большинство посмеивалось у него за спиной, но мне его слушать нравилось, особенно на сцене — такой он был роскошный, просто словесный бархат. Роман их происходил в небольших карманах времени, свободы как-то его развивать у них не было. На сцене они почти не играли вместе — их персонажи происходили из двух разных миров: дома молитв и притона греха, — а за сценой все случалось втайне и торопливо. Но я была рада взять на себя роль посредницы: разыскивала им пустые гримерки, стояла на страже, врала за них, если требовалось врать, — мне это давало заняться хоть чем-то конкретным, а не просто задаваться вопросом, что я вообще тут делаю, как это со мной происходило почти каждый вечер.
Наблюдать за их романом было мне интересно еще и потому, что он был причудливо сконструирован. Стоило этому бедняге заметить Трейси, как вид у него становился такой, точно он на месте умрет от любви к ней, однако она с ним никогда не бывала особо любезна, насколько я могла видеть, и я часто слышала, как она его зовет «старым дурнем», или дразнит белой женой, или отпускает жестокие шуточки о его стареющем либидо. Однажды я им случайно помешала — зашла в гримерку, не зная, что они внутри, — и обнаружила там исключительную сцену: он стоял на коленях на полу, полностью одетый, но склонив голову и открыто плача, а она сидела на табурете спиной к нему, глядя в зеркало, и накладывала помаду.
— Пожалуйста, не надо, — услышала я, захлопывая дверь. — И встань. Хватит уже стоять на этих блядских коленях… — Позднее она мне рассказала, что он ей предлагал уйти от жены. Страннее всего для меня в ее к нему двусмысленности было то, насколько сурово та расшатывала иерархии театрального мира, которую Трейси занимала: там все до единого в постановке обладали точной ценностью и соответствующей властью, и все отношения строго подчинялись определенной схеме. Общественно, практически, сексуально звезда-женщина стоила, к примеру, всех двадцати хористок, а «девушка из „Жаркого ларчика“ номер один» — примерно трех хористок и всех дублерш; любая же мужская роль со словами равнялась всем женщинам на сцене, взятым вместе — ну, может, за исключением исполнительницы главной роли, — и звезда-мужчина мог печатать собственную валюту: если он входил в комнату, она перегруппировалась вокруг него, если он выбирал себе хористку, она ему тут же покорялась, если он предлагал что-нибудь изменить, режиссер вытягивался по струнке и навострял уши. Система эта была до того прочна, что революции где бы то ни было на нее действовали. Режиссеры, к примеру, начали задействовать актеров вдоль, поперек и вопреки старым классовым и цветовым ограничениям: появились черные короли Генрихи и Ричарды III, говорящие на кокни, а кенийский Арвид Эбернети звучал совсем как Лэрри Оливье
[169], — но прежние сценические иерархии рангов оставались незыблемы, как всегда. В первую свою неделю я заблудилась за сценой — не знала, где находится шкаф с реквизитом, а потому остановила хорошенькую индианку в корсете, случайно пробегавшую мимо, и попробовала уточнить, куда мне идти.
— Не спрашивай у меня, — ответила она, не остановившись, — я здесь никто… — Роман Трейси поразил меня как разновидность мести всему этому: сродни тому, чтобы домашняя кошка изловила льва, укротила его и стала относиться к нему, как к собаке.
Я была единственной, с кем влюбленные могли общаться после представления. Они не могли ходить в «Коляску и лошадей»
[170] со всей остальной труппой, но нужда утопить в алкоголе адреналиновый нахлыв после спектакля была у них та же, поэтому они шли в «Колониальный зал», куда из труппы не ходил больше никто, а он там много лет уже был членом клуба. Меня часто приглашали пойти с ними. Здесь все называли его «Мелком» и знали, что он пьет: виски с имбирным элем, — эта выпивка всегда ждала его на стойке, когда он являлся ровно без четверти одиннадцать. Ему это очень нравилось — как и глупая кличка, поскольку давать глупые клички — шикарная английская привычка, а он был предан всему шикарному и английскому. Я заметила, что он почти никогда не упоминал в разговоре ни о Кении, ни об Африке. Однажды вечером я попробовала расспросить его о доме, но он пришел в раздражение:
