— Моя мне сказала, что ей двадцать, но ее двоюродный брат — он там тоже официант, — он сказал, что ей семнадцать. Но мудра не по годам. — К его футболке прилип засохший желток. У его друга пожелтели зубы и кровоточили десны. Им полагалось семь дней отпуска в любом календарном году. Человек с желтыми зубами трубил двойные смены три месяца, чтобы только позволить себе провести эти длинные выходные со своей девочкой в Банджуле. Мне в голову лезли убийственные фантазии: взять зазубренный пластиковый ножик и чиркнуть тому и другому по горлам, — но чем дольше я их слушала, тем грустнее все это выглядело. — Я ей говорю, ты разве в Англию не хочешь приехать? А она мне, по сути: «Не бойся, любимый». Хочет нам с ней дом выстроить в Уассу, где б это нахуй ни было. Они не дуры, эти девчонки-то. Реалистки. Фунт там гораздо большего стоит, чем у нас дома. Моя-то ноет все время, как ей хочется в Испанию. Я ей говорю: «Ты вчерашним днем живешь, дорогая. Знаешь, почем нынче Испания?» — Одна слабость кормилась другой.
Через несколько дней я вернулась на работу. Все ждала, когда назначат официальное совещание или подведение итогов, но было ощущение, что я вообще никуда не ездила. Никто о моей поездке не заикался, и само по себе это было не очень необычно — одновременно происходило много всякого: новый альбом, новые гастроли, — но исподтишка, как это получается у лучших тиранов, Джуди и Эйми удалось выморозить меня из всех важных решений, а в то же время обеспечить, чтобы никакие слова их и действия не воспринимались в явном виде как наказание или воздаяние. Мы готовились к осеннему переезду в Нью-Йорк — в такие периоды мы с Эйми обычно приклеивались друг к дружке, но теперь я ее почти не видела, и две недели подряд мне поручали всякую тупую работу, больше подходящую для экономки. Я обзванивала компании-грузоперевозчиков. Каталогизировала обувь. Водила детей на занятия йогой. Однажды в субботу рано поутру я прижала Джуди в угол по этому поводу. Эйми была в подвале, разминалась, дети смотрели свой час телевидения в неделю. Я прочесала весь дом и обнаружила Джуди в библиотеке: она сидела, закинув ноги на покрытый байкой стол и красила себе ногти на них в жуткий фуксиевый цвет; между длинными пальцами торчали белые клинышки. Она не оторвалась от этого занятия, пока я не договорила.
— Ага, ну очень не хочется тебе об этом сообщать, солнышко, но Эйми поебать на то, что ты думаешь о ее частной жизни.
— Я стараюсь блюсти ее интересы. Это моя работа как ее друга.
— Нет, солнышко, неверно. Твоя работа — личный помощник.
— Я здесь уже девять лет.
— А я — двадцать девять. — Она смахнула со стола ноги и поместила их в черную коробку на полу, которая тлела пурпуром. — И я видела много таких помощников — они приходят и уходят. Но, господи боже, из них никто не бредил так, как ты.
— Вот оно как? Она что же, не пытается ему визу добыть?
— Я с тобой это не обсуждаю.
— Джуди, сегодня весь день я работала главным образом на собаку. У меня университетская степень. Только не говори мне, что меня не наказывают.
Джуди отвела от лица челку обеими руками.
— Перво-наперво, не надо этих чертовых мелодрам. Ты здесь в первую очередь работаешь. Что б ты там себе ни думала, ляля, твоя работа не есть «лучшая подруга» и никогда не была ею. Ты ее помощница. И всегда ею была. Но в последнее время, похоже, про это забыла — и самое время тебе об этом напомнить. Это, стало быть, у нас первый пункт. Номер два: если она хочет его сюда привезти, если она хочет выйти за него замуж или танцевать с ним на верхушке Большого, блядь, Бена, тебя это не касается. Ты слишком далеко вышла за свои рамки. — Джуди вздохнула и посмотрела на свои ногти на ногах. — А самое забавное — она на тебя даже не злится из-за мальчишки. Тут дело даже вообще не в мальчишке.
— В чем же тогда?
— Ты в последнее время со своей мамой разговаривала?
От этого вопроса я непроизвольно залилась свирепым румянцем. Сколько времени уже прошло? Месяц? Два? Шла сессия парламента, она занята, а если ей хочется со мной пообщаться, она же знает, где меня найти. Все эти оправдания я перебирала у себя в голове довольно долго, прежде чем мне взбрело на ум вообще поинтересоваться, почему Джуди это интересует.
— Ну так, может, стоит поговорить. Она сейчас нам жизнь усложняет, и я не очень понимаю, с чего бы. Было бы полезно, если б ты это выяснила.
— Моя мать?
— В смысле, на этом сраном острове, который вы зовете страной, миллион проблем — буквально миллион. А ей хочется поговорить о «Диктатурах в Западной Африке»? — сказала Джуди, расставив пальцами в воздухе кавычки. — Британский сговор с диктатурами в Западной Африке. Она в телевизоре, она пишет полемические колонки, она встает в Чайный Час Вопросов чертова Премьер-Министра, или как вы эту херню там называете. Ей просто неймется об этом поговорить. Прекрасно. Ну, это проблема не моя — чем ММР занимается, чем занимается ММФ, — это не входит в мою сферу. А вот у Эйми, напротив, — входит. И в твою тоже. У нас партнерство с этим чокнутым клятым Президентом, и если пойдешь и спросишь у своего возлюбленного Ферна, он тебе расскажет, по какому канату мы сейчас ходим. Поверь мне, солнышко, если его Пожизненное Величество всемогущий Царь Царей не захочет нас у себя в стране? Мы вылетим оттуда в два счета. Школе пиздец, всем пиздец. Ладно, я знаю, что у тебя степень. Ты мне сама говорила много, много раз. По международному развитию она у тебя? Нет, я так и думала. И я уверена, что твоя трепливая мамаша на своих задних скамьях, вероятно, считает, что и она пользу приносит, бог его ведает, но знаешь, что она в действительности делает? Она вредит тем, кому, по ее утверждениям, помогает, ссыт на тех из нас, кто пытается хоть что-то изменить. Кусает руку. Это у вас, похоже, семейное.
Я села в шезлонг.
— Боже, ты хоть газеты читаешь вообще? — спросила Джуди.
Через три дня после этого разговора мы вылетели в Нью-Йорк. Матери я оставляла сообщения, слала эсэмэску, электронные письма, но она мне не перезванивала до конца следующей недели, и необычайным выбором уместного момента, так свойственного матерям, избрала половину третьего дня в воскресенье, как раз когда из кухни вынесли торт Джея, с потолка «Радужной залы»
[166] посыпались ленты и конфетти, и две сотни гостей запели «С днем рожденья» под аккомпанемент скрипачей из струнной секции Нью-Йоркской филармонии.
— Что там за шум? Ты где вообще?
Я раздвинула двери на террасу и закрыла их за собой.
— Тут день рождения у Джея. Ему сегодня девять. Я на вершине «Рокфеллера».
— Послушай, я не хочу с тобой спорить по телефону, — сказала мать тем самым тоном, который подразумевал, что именно этого она и хочет. — Я прочла твои письма, я понимаю твое положение. Но я надеюсь, ты понимаешь, что я на эту женщину не работаю — да и на тебя вообще-то. Я работаю на всех британцев, и если у меня появился интерес к тому региону, если меня все больше и больше заботит…
