— И в процессии участвовали восемь черных подружек невесты, — сказал он, прочерчивая их путь от ворот к церковной двери кончиком своего тлеющего косяка. — Вообрази! Восемь черных и восемь белых, и африканские мужчины шли вместе с белыми девушками, а белые мужчины — с африканскими девушками. — Даже во тьме я все это видела своими глазами. Карету везла дюжина серых лошадей, великолепные кружева слоновой кости на свадебном платье и огромная толпа, собравшаяся посмотреть на это зрелище, вываливает из церкви на лужайку и вплоть до покойницкой, взбирается на низкие каменные стены и свисает с деревьев, лишь бы углядеть ее хоть одним глазком.
Я думаю о том, как тогда Раким собирал все эти данные: в публичных библиотеках, в архиве колледжа, упорно читал старые газеты, изучал микрофиши, шел по сноскам. А следом я думаю о нем теперешнем — в эпоху интернета, до чего, должно быть, счастлив он был бы — ну или насколько бы в нем утонул, до полного безумия. Теперь я могу за один миг отыскать, как звали того капитана, — и тем же щелчком узнать, что сам он думал о девочке, которую подарил королеве. «После приезда в страну она добилась значительных успехов в изучении английского языка и проявляет великий музыкальный талант и разумность необычайного порядка. Волосы у нее коротки, черны и вьются, сильно тем самым указывая на ее африканское рождение; черты же ее приятны глазу и красивы, манеры и поведение кротки и нежны ко всем вокруг». Я теперь знаю, что йорубское имя ее было Айна, что означает «трудное рождение», — такое имя даешь ребенку, который рождается с пуповиной, обмотавшей шею. Я могу посмотреть снимок Айны в викторианском корсете с высокой шеей, лицо замкнуто, тело совершенно покойно. Помню, у Ракима был рефрен: он всегда гордо провозглашал, обнажая зубы:
— У нас свои цари! У нас свои царицы! — Я обычно кивала на это, чтобы не рушить мира, хотя вообще-то что-то во мне протестовало. Почему считал он таким важным, чтоб я знала, что Бетховен посвятил сонату скрипачу-мулату, или что смуглая леди Шекспира была на самом деле чернокожей
[148], или что королева Виктория соизволила вырастить африканское дитя, «сметливое, как любая белая девочка»? Я не желала полагаться на то, что каждый факт в Европе имеет свою африканскую тень, как будто без подпорок европейского факта все африканское у меня в руках рассыплется прахом. Мне не доставляло удовольствия видеть эту девушку с милым личиком, одетую, как кто-нибудь из собственных детей Виктории, замершую на формальном фотоснимке с новой пуповиной, обмотавшей шею. Мне всегда хотелось жизни — движения.
Однажды медленным воскресеньем Раким выдул изо рта дым и заговорил о том, чтобы сходить посмотреть «настоящее кино». Фильм был французский, показывали его в тот же день в кинообществе колледжа, и за утро мы неуклонно порвали листовку с его рекламой — пустили глянцевую бумажку на множество мелких косяков. Но все равно еще можно было различить на картинке лицо смуглой девушки в синей косынке, у которой, как утверждал теперь Раким, было что-то от моих черт — или у меня от ее. Она смотрела прямо на меня тем, что осталось от ее левого глаза. Мы потащились через весь студгородок к мультимедийному залу и уселись на неудобных складных стульях. Начался фильм. Но с туманом у меня в голове было довольно сложно понимать, что это я смотрю: казалось, фильм состоит из множества мелких фрагментов, словно витражное стекло, и я не соображала, какие части важны или на каких сценах Раким хотел, чтобы я сосредоточилась, хотя, может, все в зале чувствовали себя так же, возможно, сам фильм отчасти так воздействовал, что каждый зритель видел в нем что-то свое. Не могу сказать, что видел Раким. Я видела племена. Множество разных племен, со всех концов света, они действовали по внутренним правилам своих групп, а потом монтировались все вместе сложным узором, в котором, судя по всему, всякий момент присутствовала своя причудливая логика. Я видела японских девушек в традиционных костюмах — они танцевали строем, производя странные хип-хоповые движения на своих высоких гэта. Кабовердийцы с изумительным, вневременным терпеньем ожидали катера, который то ли придет, то ли нет. Я видела белых и светловолосых детишек, шедших по иначе совершенно безлюдной дороге в Исландии, в городке, выкрашенном в черный вулканическим пеплом. Я слышала, как наложенный сверху бестелесный женский голос комментирует все эти изображения: она противопоставляла африканское время времени Европы и тому времени, что переживается в Азии. Она говорила, что сто лет назад человечество столкнулось с вопросом пространства, но проблемой в ХХ веке стало одновременное существование различных представлений о времени. Я перевела взгляд на Ракима: он в темноте делал у себя какие-то пометки, обдолбанный безнадежно. Дошло уже до того, что сами изображения стали для него чересчур — он мог лишь слушать женский голос и что-то записывать, все быстрее и быстрее по ходу фильма, пока у себя в блокноте не записал половину его сценария
[149].
Для меня у фильма не было ни начала, ни конца, и ощущение это не было неприятным — просто таинственным, как будто само время расширилось, чтобы уступить место этому нескончаемому параду племен. Он все длился и длился, отказываясь завершаться, в нем были части, которые, призна́юсь, я проспала — и резко просыпалась, когда подбородок упирался мне в грудь: тогда вскидывала голову и оказывалась один на один с причудливым образом — храмом, посвященным кошкам, Джимми Стюартом, который гонится по винтовой лестнице за Ким Новак
[150]: все эти образы казались еще более чуждыми оттого, что я не следила за тем, что было прежде, и не знала, что последует потом. И в один из таких промежутков ясности между пробуждением и засыпанием я снова услышала тот же бестелесный голос, говоривший о, по сути, неуничтожимости женщин и об отношении мужчин к ней. Ибо это дело мужчин, сказал голос, не давать женщинам осуществить собственную неуничтожимость — как можно дольше. Всякий раз, когда я просыпалась, вздрогнув, я ощущала раздражение Ракима, его нужду меня одернуть, — и начинала бояться заключительных титров, я могла в точности вообразить мощь и длительность нашего спора, что за ними последует в тот же опасный миг, когда мы выйдем из кино, вернемся к нему в комнату и удалимся от всех свидетелей. Мне хотелось, чтобы этот фильм никогда не кончался.
