Иногда мне приходило в голову, что жаловаться отцу на мать может стать для нас обоих чем-то вроде развлечения — этим мы с ним могли бы делиться, — но такое никогда не получалось гладко, поскольку я крепко недооценивала, до чего сильно он продолжал ее любить и восхищаться ею. Когда я рассказала ему о месте для встреч и о том, что меня вынуждают там выступать, он сказал:
— А, ну что ж, вроде бы как очень интересная задумка. Что-то для всего сообщества. — Во взгляде его читалась тоска. Как он был бы счастлив, даже сейчас, таская стулья через дорогу, настраивая микрофон, успокаивая публику перед тем, как на сцену выйдет моя мать!
Два
Стопка плакатов — не отфотокопированных, а нарисованных каждый от руки — провозглашала тему беседы: «История танца»; ее расклеили по всему жилмассиву, где, как и все общественные объявления, их вскоре творчески и непристойно осквернили — одно граффито вызывало ответ, затем ответ на ответ. Я как раз цепляла один такой плакат у дорожки в жилмассив Трейси, когда ощутила у себя на плечах чьи-то руки — краткое жесткое пожатие — обернулась: вот она. Посмотрела на плакат, но ничего не сказала. Протянула руку к моим новым очкам, примерила их себе и рассмеялась своему отражению в кривом зеркале, установленном возле доски объявлений. Опять рассмеялась, когда предложила мне сигу, а я ее уронила, а потом — еще раз, над сношенными полотняными туфлями на мне, которые я сперла из материна гардероба. Я себя чувствовала каким-то старым дневником, который она нашла в выдвижном ящике: напоминанием о более невинном и глупом времени в ее жизни. Вместе мы пересекли двор и сели на травяной обочине за ее жилмассивом, лицом к Св. Христофору. Она кивнула на двери и сказала:
— Но то были не настоящие танцы. Я теперь на совершенно новом уровне. — В этом я не сомневалась. Спросила, как у нее идет подготовка к экзаменам, и в ответ узнала, что в школах ее типа экзаменов не бывает, все это заканчивается в пятнадцать лет. Там, где я в оковах, она свободна! Теперь у нее все зависело от «выпускного ревю», куда «приходит большинство крупных агентов» и куда меня тоже с неохотой пригласили («Могла бы попробовать и за тебя попросить»), там и отбирают лучших танцоров, они находят себе представителей и принимаются ходить на пробы и прослушивания к осеннему сезону в Уэст-Энде или для региональных антреприз. Она распушила перышки. Мне показалось, что она вообще стала больше хвастаться, особенно в том, что касалось ее отца. Он ей строит сейчас большой семейный дом, как она утверждала, в Кингстоне, и вскоре она туда к нему переедет, а оттуда лишь прыгнуть, скакнуть — и окажешься в Нью-Йорке, где ей выпадет случай выступать на Бродвее, а уж там-то танцоров очень ценят, не как здесь. Да, она станет работать в Нью-Йорке, но жить будет на Ямайке, на солнышке с Луи и наконец избавится от того, что, как я помню, она назвала «этой жалкой ебаной страной» — как будто в самом начале поселилась тут чисто случайно.
Но когда несколько дней спустя я увидела Луи — в совершенно другом контексте, — случилось это в Кентиш-Тауне. Я ехала в автобусе, на верхней палубе, и заметила его на улице: он обнимал очень беременную женщину из тех, кого мы звали «своими в доску», с большими золотыми серьгами в виде пирамид, на ней было много цепочек, а волосы намаслены и поставлены в виде «поцелуйчиков» и шипов. Они смеялись и перешучивались на ходу, то и дело целовались. Она толкала перед собой коляску с ребенком лет двух и держала за руку семи- или восьмилетку. Первой мыслью у меня было не «Кто все эти дети?», а «Что это Луи делает в Кентиш-Тауне? Почему он идет по шоссе Кентиш-Тауна так, будто живет здесь?». Дальше радиуса в одну милю я на самом деле не мыслила. Лишь когда они скрылись из виду, задумалась я обо всех случаях, когда Трейси врала или блефовала насчет его отсутствия: плакать об этом она перестала, когда была еще совсем маленькой, — даже не догадываясь, насколько близко он все это время мог быть. Не на школьном концерте, или дне рождения, или в кино, или на стадионе, или хотя бы просто дома, на ужине, поскольку он в это время, предполагается, ухаживает за вечно больной матушкой в южном Килбёрне, или танцует с Майклом Джексоном, или в тысяче миль отсюда на Ямайке строит для Трейси дом мечты. Но тот однобокий разговор с ней на травянистой обочине подтвердил мне, что мы уже не можем говорить о личном. Придя домой, я рассказала матери об увиденном. Она как раз пыталась приготовить ужин, что всегда у нее было напряженным моментом дня, и я ее этим быстро допекла — с непомерной прытью и пылом. Я ничего не понимала, я же знала, что Луи она терпеть не может — так чего ради его защищать? Грохотать кастрюлями, странно говорить о Ямайке — причем не нынешней, а Ямайке 1800-х, 1700-х годов и еще раньше — нынешний Кентиш-Таун быстро задвинут в сторону как нечто незначительное, — рассказывать мне о скотоводах и туземцах, о детях, вырванных из материнских рук, о повторении и возвращении через века, о множестве пропавших мужчин в ее родословной, включая ее собственного отца, все они — призраки, их никогда не разглядишь вблизи или ясно. Пока она буйствовала, я отодвигалась от нее подальше, пока не уперлась спиной в теплую дверцу духовки. Я не знала, что мне делать со всей этой печалью. Сто пятьдесят лет! Ты представляешь себе, как это долго в человеческой семье — сто пятьдесят лет? Она щелкнула пальцами, и я подумала о мисс Изабел, считавшей для детей такты в танце. Вот как это долго, сказала она.
Через неделю кто-то поджег велосипедный сарай накануне того вечера, когда я должна была там выступать, и он превратился в обугленную коробку. Мы с пожарными прошлись внутри. Там жутко воняло пластиковыми стульями, сваленными вдоль стен, — теперь они все растеклись и сплавились воедино. Мне стало легче — словно Господь Бог вмешался, хотя все знаки указывали на кого-то из своих, и довольно скоро ребятки Луи вновь завладели этим помещением. Через день после пожара, когда мы с матерью вместе выбрались пройтись, несколько доброхотов перешли дорогу выразить сочувствие или попробовать разговорить ее на эту тему, но мать сжала губы и уставилась на них так, словно они произнесли что-то вульгарное или очень личное. Грубая сила ее возмущала, я думаю, поскольку лежала за пределами ее любимого царства языка, и ответить этой силе ей на самом деле было нечем. Несмотря ни на какие революционные взгляды, мне кажется, она была бы не очень полезна в настоящей революции, как только завершится болтовня, закончатся собрания и вспыхнет настоящее насилие. У насилия был такой смысл, в каком она не вполне могла в это насилие поверить: на ее взгляд, оно было слишком глупым, чтоб быть настоящим. Я знала — только от Лэмберта, — что в ее собственном детстве насилия хватало, как эмоционального, так и физического, но она редко об этом упоминала иначе, нежели как о «тех глупостях» или «тех нелепых людях», поскольку, стоило ей возвыситься до жизни ума, все, что жизнью ума не было, перестало для нее существовать. С Луи как социологическим явлением, или политическим симптомом, или историческим примером, или просто личностью, выросшей в той же сокрушающей сельской нищете, какую она изведала сама, — с личностью, какую она признавала и, полагаю, глубоко понимала, — с таким Луи моя мать могла иметь дело. Но крайняя осиротелость у нее на лице, когда пожарные отвели ее в дальний угол сарая и показали то место, где развели костер — развели те, кого она лично знала, кого пыталась переубедить, но кто, несмотря на все это, предпочел насильственно уничтожить то, что она с такой любовью создала, — этот ее взгляд я не забуду никогда. Луи даже не нужно было делать это самому — да и не обязательно было скрывать, что это он распорядился. Напротив, он желал, чтобы все об этом знали: то было проявление власти. Поначалу я думала, что при том пожаре в моей матери сгорело что-то существенное. Но через несколько недель она взяла себя в руки и убедила викария позволить ей переместить общественные встречи в заднюю комнату церкви. Инцидент даже в каком-то смысле принес пользу ее кампании: то было зримое, буквальное подтверждение «городского нигилизма», о каком она часто говорила и отчасти строила на нем свою агитацию. Вскоре после этого она стала нашим местным советником. И тут начался второй акт ее жизни, политический — я убеждена, она считала его своим истинным предназначением.
