Мне казалось, что я попала в некий поезд, мчащийся туда, куда такие, как я, обычно отправляются в юности, вот только вдруг сейчас что-то изменилось. Меня поставили в известность, что я сойду на нежданной остановке, чуть дальше по линии. Я подумала об отце — он соскочил с поезда, едва отъехав от вокзала. И о Трейси, столь намеренной спрыгнуть именно потому, что лучше уж пешком идти, чем выслушивать, какая станция ее или насколько далеко ей можно проехать. Так что нет ли в этом чего-то благородного? Нет ли тут, по крайней мере, некой борьбы — какого-то сопротивления? И были же все те исторические случаи, о каких я выслушивала, сидя у матери на коленях, рассказы о яростно талантливых женщинах — а все они были женщинами по рассказам моей матери, — женщинах, кто мог бы бежать быстрее разгоняющегося поезда, дай им волю, но для них, родившихся не вовремя и не к месту, все остановки были закрыты, им даже в здание вокзала войти не разрешали. И не гораздо ли я свободнее любой из них — родилась в Британии, в нынешние времена, не говоря уже о том, что я светлее, нос у меня гораздо прямей, меня гораздо маловероятнее принять за самую сущность само́й Черноты? Что может остановить меня в этом путешествии дальше? Однако, сев в зале моей собственной школы душным июльским днем, когда обычно нет никаких занятий — а это неестественное время, чтобы сидеть в школе, — и раскрыв экзаменационные бумаги, чтобы прочесть от корки до корки ту возможность, за которую мать желала мне «схватиться обеими руками», — я осознала, что мною овладела великая угрюмая ярость, я вообще не захотела ехать никуда ни на каком их поезде, и я написала там и сям слово-другое, страницами по математике и точным наукам пренебрегла вовсе — и ужасающе провалилась.
Десять
Через несколько недель Трейси поступила в сценическую школу. У ее матери не было выбора — она позвонила моей в дверь, вошла в нашу квартиру и все нам об этом рассказала. Трейси она выставила перед собой, как щит, прошаркала к нам в коридор, присесть или выпить чаю отказалась. Через порог к нам она еще ни разу не переступала.
— Приемная комиссия сказала, что они еще никогда не видели ничего подобного ее оригинальной… — Мать Трейси наглухо умолкла и сердито посмотрела на дочь, которая снабдила ее незнакомым словом: — …оригинальной хореографии, такой, во всяком случае. Вот какая она у нее новая. Никогда! Я ей всегда говорила, что ей нужно быть вдвое лучше любой девчонки, чтобы чего-нибудь добиться, — сказала она, прижимая Трейси к своему исполинскому бюсту, — вот она и добилась. — Она пожелала дать нам посмотреть видеозапись прослушивания, которую моя мать приняла достаточно любезно. Я нашла потом кассету у нее в спальне под стопкой книг и как-то вечером посмотрела ее одна. Песня была «Свинг тут навсегда»
[104], и каждое движение, каждое мгновение ока, каждый кивок были Жени Легон.
Той осенью в первом семестре новой школы я обнаружила себя без подруги: тело без четкого контура. Такая девочка переходит от компании к компании, ее не привечают и не презирают, ее терпят, а она всегда стремится избежать стычек. Я ощущала, что не произвожу никакого впечатления. Какое-то время была пара девочек годом старше, которые считали, что я задаюсь — из-за светлого оттенка кожи, длинного носа, веснушек, — и потому измывались надо мной, отнимали деньги, дразнили в автобусе, но тиранам требуется хоть какое-то сопротивление, пусть даже просто слезы, а я ничего подобного им не выказывала, скоро им стало скучно, и от меня отстали. Почти ничего из тех лет, что я провела в той школе, я не помню. Даже пока я их там проживала, некая упрямая часть меня так и не признавала за той школой ничего, кроме места, где каждый день мне нужно бороться за выживание, пока вновь не выйду на свободу. Меня больше занимала учеба Трейси, какой я ее воображала, нежели моя собственная действительность. Помню, как она мне рассказывала, например, вскоре после поступления в ту школу, что, когда умер Фред Астэр, у них в школе провели мемориальное собрание, и некоторых учащихся попросили станцевать в память о нем. Трейси, одевшись Бодженглзом — белый цилиндр и фрак, — вызвала громовую овацию. Я знаю, что никогда не видела, как она танцует этот номер, но даже теперь у меня такое чувство, что я его помню.
Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, весь трудный средний путь — в те годы мы с ней и впрямь виделись нечасто. Новая жизнь целиком поглотила ее. Ее не было рядом, когда мой отец наконец съехал или когда у меня начались месячные. Я не знаю, как она лишилась девственности или разбил ли ей кто-нибудь впервые сердце, и если да, то кто. Когда бы ни встречалась я с нею на улице, казалось, что она преуспевает. Обычно висела на каком-нибудь очень смазливом молодом человеке зрелого вида, часто — высоком, с четко выстриженными волосами, и в таких случаях мне виделось, что она не идет рядом с ним, а скорее подпрыгивает: со свежим личиком, волосы туго стянуты узлом танцовщицы, в неоновых леггинсах и обрезанном топе, но мало того — еще и с красными глазами, явно обдолбанная. Наэлектризованная, харизматичная, возмутительно сексуальная, неизменно полная летней энергии — даже в морозном феврале. И натыкаться вот так на нее, когда она такая настоящая — то есть вне моих завистливых о ней представлений, — всегда было неким экзистенциальным потрясением: будто видишь во всамделишной жизни кого-нибудь из книжки сказок, и я из кожи вон лезла, чтобы встреча наша оказывалась как можно короче, иногда переходила через дорогу, не успевала она со мной поравняться, или заскакивала в автобус, или утверждала, что куда-нибудь очень спешу. Даже когда немного позже я узнала от своей матери и кого-то еще по соседству, что у нее трудности, что она все чаще и чаще попадает в неприятности, я не могла вообразить, с чего бы это: у нее жизнь, с моей точки зрения, складывалась идеально, а это один из побочных эффектов зависти, возможно, такая вот нехватка воображения. У меня в уме вся борьба для нее завершилась. Она была танцором: она обрела свое племя. Меня же меж тем совершенно врасплох застал пубертат, я по-прежнему мычала песенки Гёршвина на задних партах, а вокруг меня начали вылепливаться и отвердевать кольца дружбы, определяемые цветом, классом, деньгами, почтовым индексом, нацией, музыкой, наркотиками, политикой, спортом, жизненными устремленьями, языками, сексуальностями… В той громадной игре в музыкальные стулья я однажды обернулась и поняла, что сидеть мне не на чем. Потерявшись, я стала готом — там обычно заканчивали те, кому больше некуда было податься. Готы уже тогда были в меньшинстве, а я вступила в самую странную их ложу: в группе этой нас было всего пятеро. Кто-то в ней — из Румынии, с косолапостью, один — японец. Черные готы были редкостью, но не беспрецедентной: я нескольких видела в Кэмдене и теперь подражала им изо всех сил: добела пудрила себе лицо, как у призрака, губы подводила кроваво-красным, волосы у меня были в полудредах, а частями я забрызгивала их лиловым. Купила себе пару «доктор-мартензов» и белым корректорским карандашом покрыла символами анархии. Мне было четырнадцать: мир есть боль. Я была влюблена в своего японского друга, он влюбился в хрупкую блондинку из нашего круга, у которой все руки в шрамах, и она походила на сломанного котика, брошенного под дождем, — она не могла любить никого. Почти два года мы оставались почти не разлей вода. Я на дух не выносила музыку готов, а танцевать нам не разрешалось — лишь подпрыгивать, как на пого, либо пьяно крениться друг к другу, — но мне нравилось, что политическая апатия вызывает материно отвращение, а брутальность моего нового внешнего вида будит в моем отце пронзительную материнскую сторону: он теперь беспокоился за меня нескончаемо и пытался кормить меня, поскольку я готично теряла вес. Бо́льшую часть каждой недели я сачковала: автобус, шедший до школы, также ездил и в Кэмденский Шлюз. Мы сидели на бечевниках, пили сидр и курили, наши «дэ-эмы» болтались над каналом, мы обсуждали фуфловость всех, кого знали, — беседы произвольной формы, которые могли съедать целые дни. Яростно я обличала свою мать, старый свой район, все из детства, превыше прочего — Трейси. Мои новые друзья вынуждены были слушать все подробности нашей с ней общей истории, все пересказывалось озлобленно, растягиваясь от самого первого дня, когда мы только познакомились, переходя церковный двор. После целого дня такого вот я снова садилась в автобус, проезжала мимо средней школы, в которую так и не попала, и сходила на остановке рядом — буквально совсем рядом — с новой холостяцкой квартирой моего отца, где счастливо могла возвращаться во времени, есть его утешительную еду, предаваться старым тайным наслаждениям. Джуди Гарленд, притворяясь зулуской, танцевала кейкуок во «Встретимся в Сент-Луисе»
[105].
