Три
К тому времени, когда мы избежали канкуранга и проехали через все блокпосты в промежутке, и после того, как наше такси пробралось по выбоинам запруженных улиц торгового городка и выехало к паромной пристани, — к этому времени было уже слишком поздно, мы опаздывали, скатились вниз по настилу, но оказались в заторе по меньшей мере из сотни других людей и смотрели, как ржавый горб пристани выпирает в воду. Река раскалывала этот палец суши надвое по всей длине, и аэропорт располагался на другой стороне. Я оглядела хаотичный трехэтажный груз для парома: матери с их младенцами, школьники, селяне и работники, животные, легковушки, грузовики, мешки с зерном, дребедень туристов, нефтяные бочки, чемоданы, мебель. Нам махали дети. Никто, казалось, не был уверен, последний это паром или нет. Мы ждали. Шло время, небо порозовело. Я подумала об Эйми в аэропорту — ей приходится светски болтать с министром образования, — и Джуди, в ярости, нахохлилась над телефоном, звонит мне снова и снова и ничего не добивается, — но мысли эти не возымели ожидаемого действия. Терпя заминку, я себя чувствовала вполне спокойно, отрешенно, рядом со всеми этими другими людьми, кто, казалось, не выдавал никакого нетерпения или, по крайней мере, не выражал его ни в каком виде, который я бы могла распознать. Я была вне зоны доступа к сети, ничего не могла сделать. До меня совершенно невозможно было дозвониться — впервые за много лет. Это придавало неожиданное, но не неприятное ощущение тиши, вне времени: отчего-то мне напомнило детство. Я ждала, опираясь на капот такси. Другие сидели на своем багаже или подтягивались и садились на крышки бочек. Один старик отдыхал на половине исполинского ложа. Две маленькие девочки оседлали клетку с курами. Время от времени по настилу медленно спускались ярко выраженные грузовики, забивая всем нам в глотки черный дизельный выхлоп, сигналя предупредить всех, кто бы ни спал или ни сидел у них на пути, но оказывалось, что ехать им некуда и делать нечего, поэтому вскоре они присоединялись к нам в этом ожидании, что, казалось, не имело ни начала, ни конца: мы вечно смотрели за воду, выискивая глазами паром, и вечно будем это делать. На закате наш шофер выкинул белый флаг. Развернул такси, медленно пробрался через толпу и уехал. Чтобы уклониться от женщины, пытавшейся продать мне наручные часы, я тоже перешла к краю воды и села. Но Ламин за меня беспокоился — он всегда за меня беспокоился: такая, как я, должна ждать в зале ожидания, что стоило две грязные мятые бумажки из тех купюр, что я держала скатанными у себя в кармане, и потому он, естественно, со мной пойти не мог, но все равно настаивал, что я должна туда зайти, да, зал ожидания — определенно место для таких, как я.
— Но почему нам нельзя просто ждать тут?
Он выделил мне свою мучительную улыбку — у него имелись только такие.
— Для меня нормально… но для тебя?
Снаружи по-прежнему было градусов сорок — от мысли о том, чтоб находиться в помещении, тошнило. Вместо этого я заставила его сесть со мной рядом, ноги у нас болтались над водой, пятками мы пинали кучки мертвых устриц, вцементированных в опоры пирса. У остальных молодых людей из деревни в телефонах была танцевальная музыка — как раз для того, чтобы слушать в такое время, — но Ламин, серьезный молодой человек, предпочитал «Всемирную службу Би-би-си», поэтому, взяв по одной шишечке наушника, мы с ним слушали передачу о стоимости университетского образования в Гане. Под нами, по самому берегу, голые по пояс мальчишки с широкими спинами носили на плечах осмелившихся туристов — по зыби мелководья к каким-то ярко раскрашенным и опасным на вид узким баржам. Я показала на очень толстую женщину с младенцем, привязанным к спине, — ее как раз взгромоздили на плечи одного мальчишки. Бедра ее стиснули ему потную голову.
— А мы почему так не можем? Переправились бы за двадцать минут!
— Для меня это нормально, — прошептал Ламин: такое ощущение, будто каждый разговор со мной был для него постыден, и его никто не должен услышать, — но не для тебя. Тебе следует зайти в зал ожидания. Это будет долго.
Я посмотрела, как пляжный мальчик, вымокший уже по пояс, опускает пассажирку на сиденье. Похоже, мучился он, перемещая свою ношу, гораздо меньше, чем Ламин, просто говоривший со мной.
Когда начало темнеть, Ламин пошел по толпе, задавая вопросы, и превратился в совсем другого Ламина — не односложного шептуна, каким был со мной, а, должно быть, настоящего Ламина, серьезного и всеми уважаемого, забавного и говорливого: казалось, он знал всех, и красивые молодые люди тепло приветствовали его с братской нежностью, к кому бы он ни подошел. «Ровесники», как он их называл, и это могло значить либо что он вырос с ними в деревне, либо что они учились в одном классе, либо что они вместе ходили в учительский колледж. Это крохотная страна: ровесники были у него повсюду. Девушка, продавшая нам кешью на рынке, была его ровесником, а также охранник в аэропорту. Иногда ровесником оказывался какой-нибудь молодой полицейский или армейский кадет, остановивший нас на блокпосте, и это всегда оказывалось удачей — напряжение спадало, они снимали руки с автоматов, совались к нам в пассажирское окно и счастливо предавались ностальгии. Ровесники давали тебе лучшую цену, быстрее выписывали билеты, махали, чтоб ты проезжал. И вот попалась еще одна такая — грудастая девица в кассе парома, обряженная в озадачивающую комбинацию предметов, какие я видела на множестве местных девушек, и мне не терпелось показать это Эйми с превосходством знающего путешественника, прибывшего сюда на целую неделю раньше. Клепаные джинсы в обтяжку, с низкой талией, откровеннейшая борцовка — являвшая неоновые края кружевного лифчика — и алый хиджаб вокруг лица, скромно закрепленный сверкающей розовой заколкой. Я смотрела, как Ламин долго разговаривает с девушкой на одном из нескольких местных языков, которыми владел, и пыталась вообразить, как простые вопросы, на которые мы искали ответы, — «Будет ли еще паром? Когда он придет?» — могут превратиться в такие сложные дебаты, какие они, похоже, сейчас вели. С другого берега бухты донесся гудок, и я увидела, как к нам по воде придвигается громадный силуэт тени. Я подбежала к Ламину и схватила его за локоть.
— Это он? Ламин, это он?
Девушка прекратила трескотню и повернулась глянуть на меня. Сразу можно было сказать: я — не ровесница. Она осмотрела тусклую утилитарную одежду, которую я купила специально для ношения в ее стране: оливковые грузчицкие штаны, рубашка из жатого льна с длинным рукавом, поношенная старая пара «конверсов» бывшего приятеля и черная косынка, носить которую мне было глупо, и я смущалась, а оттого стащила с головы и обмотала вокруг шеи.
— Это контейнеровоз, — сказала она с нескрываемой жалостью. — Вы пропустили последний паром.
Мы уплатили за переправу на барже цену, как счел Ламин, непомерную, невзирая на свирепые переговоры, и в тот миг, когда мой великанский мальчишка опустил меня на сиденье, откуда ни возьмись вокруг появилась дюжина молодых людей и расселась на всех пригодных для сиденья выступах корпуса баржи, отчего наше частное речное такси мигом превратилось в общественный транспорт. Но по другую сторону воды у меня опять появилась сеть, и мы выяснили, что Эйми решила остаться в одном из отелей на пляже, а в деревню выезжать завтра. Великанский мальчик пришел в восторг: мы уплатили ему снова и тем самым субсидировали еще одну поездку какой-то местной детворы, плывшей туда, откуда мы приплыли. Оказавшись на берегу, мы наконец добрались до деревни в рыдване-микроавтобусе. Мысль о двух лодках и двух такси в один день для Ламина была мучительна, несмотря даже на то, что за вторую поездку заплатила я, что запрошенная цена — от которой он поморщился — не принесла бы мне на Бродвее даже бутылку воды. Он сидел на крыше автобуса еще с одним мальчишкой, не поместившимся внутрь, и пока мои попутчики беседовали, спали, молились, ели, кормили младенцев и орали шоферу, чтобы высадил их, как мне казалось, на совершенно пустынных перекрестках, я слышала, как у меня над головой Ламин отбивает по крыше ритм, и два часа то был единственный язык, какой я понимала. До деревни мы доехали после десяти. Я остановилась у местного семейства и в такой час ни разу не выходила с их двора — и не осознавала, до чего полнейшая тьма нас окружает, а теперь Ламин перемещался в ней с полной уверенностью, как будто ее освещали прожекторами. Я трусила за ним по множеству узких песчаных дорожек, заваленных мусором, которых не могла различить, мимо листов гофрированного железа, отгораживавших каждое одноэтажное строение из шлакобетона от соседних, пока мы не добрались до участка Ал Кало
[86], не роскошнее и не выше прочих, зато перед ним простирался обширный пустырь, на котором минимум сотня детишек, все в школьной форме — той школы, которую нам в итоге предстояло заменить, — сгрудились под кроной единственного дерева манго. Они прождали шесть часов, чтобы станцевать перед женщиной по имени Эйми: теперь же Ламину предстояло объяснить им, почему эта дама сегодня не приедет. Но когда Ламин договорил, вождь, судя по всему, пожелал, чтобы ему все это объяснили еще раз. Я ждала, пока эти двое обсуждали вопрос, руки у них оживленно двигались, а детям меж тем становилось все скучнее, они начали бузить, пока женщины не отложили барабаны, на которых им более не предстояло играть, не велели детям наконец встать и не отправили их маленькими группками бегом по домам. Я подняла телефон. Он бросил свой искусственный свет на Ал Кало. Он вовсе не был, как я подумала, тем великим африканским вождем, что мысленно рисовался Эйми. Мелкий, пепельный, морщинистый и беззубый, в ветхой футболке Манчестерского университета, трениках и пластиковых домашних тапках «Найки», обмотанных тканевой клейкой лентой. И как бы Ал Кало удивился бы, в свою очередь, узнав, что за фигурой он стал для всех нас в Нью-Йорке! Началось все с электронного письма Мириам — с заголовком: «Протокол», — где перечислялось все, что, по мнению Мириам, любой гость деревни должен представить Ал Кало по прибытии, в знак уважения. Прокручивая его, Джуди хохотнула тюленем и сунула телефон мне под нос:
