Люди карабкались на машину, чтобы лучше видеть. Я поискала глазами Ламина и нашла его — он тоже забирался на капот спереди. Толпа рассасывалась — смеясь, вопя, бегом, — и я поначалу решила, что это, должно быть, взорвалась петарда. Группа женщин бежала влево, и вот я увидела, из-за чего: канкуранг размахивал двумя мачете, длинными, как руки.
— Сюда! — крикнул Ламин, протянув мне сверху руку, и я подтянулась к нему, прильнула к его белой рубашке, пока он танцевал, стараясь не нарушить равновесия. Бросила взгляд на неистовство внизу. Подумала: вот та радость, какой я искала всю жизнь.
Прямо надо мной на крыше нашей машины благопристойно сидела какая-то старуха, ела арахис из пакетика — похожа на ямайскую даму в «Лордзе»
[85], наблюдающую за крикетным матчем. Она меня заметила и помахала:
— Доброе утро, как ваше утро? — То же учтивое машинальное приветствие, что следовало за мной по всей деревне — что бы я ни надела, с кем бы ни была, — и, я теперь уже понимала, такой вот кивок моей иностранности, очевидной всем повсюду. Она мягко улыбалась вращавшимся мачете, мальчишкам, что подначивали друг дружку приблизиться к танцующему дереву и потягаться с ним в его неистовых телодвиженьях — стараясь не попасться под его кружащие ножи, подражая собственными узенькими телами судорожным притопам, изгибам, приседам, взбрыкам и общей ритмической эйфории, какой фигура эта лучилась во все стороны света, сквозь женщин, сквозь Ламина, сквозь меня, сквозь всех, кого мне было видно, а машина под нами тряслась и переваливалась. Старуха показала на канкуранга. — Это танцор, — пояснила она.
Танцор, который приходит за мальчишками. Уводит их в заросли, где им делают обрезание, посвящают в родную культуру, рассказывают о правилах и ограничениях, священных традициях мира, где им предстоит жить, о названиях растений, что помогут им при той или иной болезни, как ими пользоваться. Он — порог между юностью и зрелостью, отгоняет злых духов и обеспечивает порядок и справедливость, и непрерывность между его людьми и внутри них. Он — провожатый, что ведет молодежь по трудному среднему пути от детства до юности, а сам он к тому же попросту тоже молодой человек, анонимный, старейшины избирают его втайне, укрывают листвой дерева фара и мажут растительными красителями. Но все это я узнала из своего телефона, вернувшись в Нью-Йорк. Правда, попробовала спросить об этом у своего проводника тогда же, что все это значит, как оно встраивается в местную исламскую практику или в чем отходит от нее, но из-за музыки он меня не расслышал. Или не захотел меня услышать. Я попробовала еще разок, позже, после того, как канкуранг передвинулся куда-то дальше, а мы все опять втиснулись в такси вместе с парочкой юных танцевавших мальчиков — они улеглись у нас на коленях, все липкие от пота после стольких усилий. Но я понимала, что вопросы мои раздражают всех, да и эйфория к тому времени уже утихла. Вернулась унылая формальность Ламина, какую он вносил во все свои дела со мной.
— Традиция народа мандинка, — сказал он и вновь отвернулся к шоферу и остальным пассажирам — смеяться, спорить и обсуждать всякое непонятное мне на языке, которого я не знала. Мы ехали дальше. Мне стало интересно про девочек. А за ними кто приходит? Если не канкуранг, то кто? Их матери? Бабушки? Подружка?
Два
Когда настало время Трейси, ее никто не направил через порог, никто ничего не посоветовал и даже не сказал, что это порог, через который нужно переступить. Но тело ее развивалось быстрее, чем у кого бы то ни было, поэтому ей приходилось импровизировать, устраиваться как-то по-своему. Первым ее замыслом было дико одеваться. Винили в этом ее мать — как оно обычно и бывает с матерями, — но я уверена: мать ее едва ли видела и знала даже половину всего. Она еще спала, когда Трейси уходила в школу, а когда та возвращалась, дома ее не было. Наконец она добыла себе какую-то работу — кажется, убиралась в каком-то конторском здании, но моя мать и другие матери ее работу не одобряли почти так же сильно, как и ее безработность. Прежде она была «дурным влиянием», теперь же ее «никогда не бывало дома». И ее присутствие, и ее отсутствие были отчего-то скверными, и все их разговоры о Трейси приобрели сейчас трагическое измерение, поскольку ведь лишь у трагических героев не бывает никакого выбора, никаких альтернативных путей, а есть только неизбежные судьбы, разве нет? Через несколько лет Трейси забеременеет, если верить моей матери, а поэтому уйдет из школы, и «цикл нищеты» замкнется, завершится, вероятнее всего, в тюрьме. Тюрьма — это у них семейное. Разумеется, тюрьма была семейным и у нас, но меня отчего-то связывали с иной звездой: я ничем таким не стану и ничего такого не совершу. Материна уверенность в этом меня тревожила. Если она права, это значило, что ее владычество над жизнями других людей простиралось гораздо дальше того, что я до сих пор воображала. И все же если кто-то способен бросить вызов судьбе — представленной в виде моей матери, — то наверняка же это удастся Трейси?
Однако знаки были дурные. Теперь если Трейси просили снять в классе куртку, она уже не отказывалась, а совершала это действие с жутким облегчением, медленно расстегивала молнии — и так, что груди ее являлись всем нам с как можно большей силой: их едва сдерживал топ не по размеру, выставлявший напоказ все ее изобилие, хотя у всех остальных пока что виднелись лишь кость да соски. Все «знали», что «потрогать Трейси за сиськи» стоило 50 пенсов. Я понятия не имела, правда это или нет, но все девочки в едином порыве ее избегали — и черные, и белые, и смуглые. Мы были приличными девочками. Мы не позволяли людям трогать нас за несуществующие сиськи, мы уже не те чокнутые, какими были в Третьем Классе. Теперь у нас имелись «ухажеры», выбранные нам другими девочками в записках, передаваемых с парты на парту или в долгих, мучительных телефонных разговорах («Хочешь, скажу, кто на тебя залип и всем рассказал, что на тебя залип?»), и как только ухажеры эти формально к нам прикреплялись, мы торжественно стояли с ними, взявшись за руки, на школьном дворе под жиденьким зимним солнцем — чаще, чем нет, на голову выше их, — пока для нас не наставал неизбежный миг разрыва (и для него время тоже решалось нашими подругами), и обмен записками и звонками не возобновлялся. В этом процессе невозможно было участвовать, не принадлежа клике согласных фемин, а у Трейси подружек не осталось, я одна — и лишь тогда, когда она решала быть дружелюбной. Она пристрастилась проводить все свои перемены в футбольной коробке мальчишек — иногда материла их, даже отбирала мяч и прекращала игру, но чаще выступала их сообщницей, смеялась с ними вместе, когда они дразнили нас, никогда не цеплялась за кого-то конкретно и все же, в общешкольном воображении, ею свободно распоряжались все. Если она видела меня через решетку ограды, — я играла с Лили или прыгала через двойную скакалку с другими черными или смуглыми девочками, — подчеркнуто отворачивалась и заговаривала со своим мужским кружком, шепталась с ними, смеялась, словно и у нее было свое мнение о том, носим ли мы лифчики и не начались ли у нас уже месячные. Однажды я шла мимо футбольной коробки с весьма горделивым видом, рука об руку с моим новым «ухажером» — Полом Бэрроном, сыном полицейского, — и Трейси прекратила то, чем занималась, схватилась за прутья клетки и улыбнулась мне изнутри. Не приятной улыбкой, а глубоко саркастичной, словно бы говоря: «Ох, значит вот кем ты сейчас притворяешься, а?»
