Снаружи на террасе сидеть было слишком сыро. Несколько минут я обыскивала ресторан, но тут заметила мать — все-таки снаружи, под зонтиком, укрытую от мороси, да еще и с Мириам, хотя по телефону Мириам не упоминалась. Мириам мне отнюдь не не нравилась. Вообще-то у меня не было к ней никаких чувств — трудно было питать к ней какие-то чувства, такой маленькой, тихой и серьезной она была. Все ее скучные черты собрались посередине ее личика, свои естественные волосы, благородно седеющие на кончиках, она скручивала в меленькие дреды. Носила круглые очочки в золотой оправе, которых никогда не снимала, а глазки ее от них смотрелись еще мельче, нежели на самом деле. Одевалась в сдержанные бурые ткани с начесом и простые черные брюки, вне зависимости от случая. Человеческая рамка — предназначение у Мириам было одно: оттенять мою мать. А мать о ней говорила только: «С Мириам я очень счастлива». Мириам никогда не рассказывала о себе — говорила она лишь о моей матери. Мне пришлось ее гуглить, чтобы обнаружить: она — афрокубинка из Льюишэма, некогда работала в агентстве международной помощи, а теперь преподает в Королеве Марии
[82] — на какой-то очень скромной почасовой должности — и пишет книгу «о диаспоре» дольше, чем мы с ней знакомы, а это — четыре года. Избирателям моей матери ее представили с минимумом шумихи на каком-то мероприятии в местной школе, сфотографировали упрятанной под боком у матери, робкую соню рядом со своей львицей, и журналист из «Уиллзден энд Брент Таймз» записал ровно ту же фразу, какую выдали и мне: «С Мириам я очень счастлива». Никого она особо, казалось, не интересовала — даже стариков с Ямайки и африканских евангелистов. У меня сложилось ощущение, что избиратели вообще не считали мою мать и Мириам любовницами — это просто были две приятные дамы из Уиллздена, спасшие старый кинотеатр и боровшиеся за то, чтобы расширить там центр отдыха и учредить по всем местным библиотекам «Месячник черной истории». В кампаниях они составляли действенную пару: если мать воспринималась как слишком напористая, можно было утешиться непритязательным бездействием Мириам, а если людям наскучивала Мириам, они с радостью воспринимали возбужденье, какое моя мать создавала везде, куда бы ни пришла. Глядя на Мириам теперь — она быстро, восприимчиво кивала, пока мать произносила речь, — я поняла, что еще и рада Мириам: она была полезным буфером. Я подошла и положила руку матери на плечо. Она не подняла головы и не замолчала, но осознала мое касание и подняла руку, положила ее поверх моей, принимая поцелуй, который я запечатлела у нее на щеке. Я вытащила стул и села.
— Ты как, мам?
— Напряженно!
— Ваша мать очень напряжена, — подтвердила Мириам и принялась тихонько перечислять все причины материна напряжения: еще нужно разложить всякое по конвертам, расклеить листовки, близость самого последнего голосования, закулисная тактика оппозиции и предполагаемое двуличие единственной черной женщины в Парламенте, депутата с двадцатилетним стажем, которую мать моя без какой бы то ни было разумной причины считала своей злейшей соперницей. Я в нужных местах кивала и просматривала меню, мне удалось заказать вина у проходившего официанта, и все это — без малейших нарушений потока речи Мириам с его цифрами и процентами, с тщательным пережевыванием разнообразных «блестящих» вещей, произнесенных моей матерью такому-то и такому-то в тот или иной важный миг, и как такой-то отозвался, скверно, на все блистательное, произнесенное матерью.
— Но ты же выиграешь, — сказала я с такой интонацией, как я слишком поздно сообразила, что неловко зависла между утверждением и вопросом.
Мать напустила на себя суровый вид, развернула салфетку и расстелила на коленях, как королева, которую дерзко спросили, по-прежнему ли ее любят подданные.
— Если есть справедливость, — ответила она.
Принесли еду, которую мне заказала мать. Мириам пустилась точить свою порцию — она мне напоминала мелкое млекопитающее, которому вскоре предстоит спячка, — а мать оставила нож и вилку на том же месте, куда их положили, и дотянулась до пустого стула рядом, сняла с него номер «Ивнинг Стэндарда», уже развернутый на крупном снимке Эйми на сцене, рядом с которым разместили стоковую фотографию каких-то несчастных африканских детишек — откуда, я так и не поняла. Материал этот я не видела, а газету держали от меня слишком далеко, чтобы прочесть текст, но я угадала источник: недавний пресс-релиз, где объявлялось о преданности Эйми «сокращению нищеты во всем мире». Мать пристукнула пальцем по животу Эйми.
— Она это всерьез?
Я обдумала вопрос.
— Она к этому очень пылко.
Мать нахмурилась и взяла приборы.
— «Сокращение нищеты». Ну, прекрасно, но какова конкретно политика?
— Она не политик, мам. У нее не бывает политик. У нее есть фонд.
— Ну так и что она хочет делать?
Я подлила матери вина и заставила ее немного помедлить и чокнуться со мной.
— Думаю, вообще-то хочет построить школу. Для девочек.
— Потому что если она всерьез, — сказала мать поверх моего ответа, — тебе следует ей посоветовать идти разговаривать к нам, так или иначе взять себе в партнеры правительство… Очевидно, финансовые средства у нее есть, как и внимание публики — все это хорошо, — но без понимания механики все это — лишь добрые намерения, которые ни к чему не приведут. Ей нужно встретиться с нужными властями.
Я улыбнулась, услышав, как моя мать уже говорит о себе как о «правительстве».
Следующее, что я сказала, привело ее в такое раздражение, что она повернулась и ответила не мне, а Мириам.
— Ох, умоляю — мне правда очень хочется, чтобы ты не вела себя так, будто я прошу о какой-то великой услуге. Меня ВООБЩЕ не интересует встречаться с этой женщиной, совершенно. И никогда не интересовало. Я предложила совет. Думала, он будет принят с благодарностью.
— И он с нею принят, мам, спасибо. Я просто…
— То есть, вот правда, можно подумать, что эта женщина захочет с нами разговаривать! Мы ей выдали британский паспорт, в конце концов. Ладно, ерунда. Просто казалось вот из этого… — она вновь подняла газету, — …что у нее серьезные намерения, но, возможно, это не так, может, она просто желает опозориться, откуда мне знать. «Белая женщина спасает Африку». Таков замысел? Очень старая мысль. Ну, это твой мир, не мой, слава богу. Но ей действительно нужно поговорить хотя бы с Мириам, дело в том, что у Мириам много полезных контактов, в сельской местности, в образовании — она слишком скромна и сама тебе не скажет. Я вас умоляю, она в «Оксфаме»
[83] десять лет работала. Нищета — это не просто заголовок, милая моя, это реальность, в которой живут, на земле, и в сердцевине ее — образование.
