— Вы смысле — музыкально? — спросила я и допустила ошибку — перевела взгляд на Мелани У, по чьему лицу поняла, что беседе этой следовало завершиться много минут назад, что ей не нужно было даже начинаться.
Эйми вздохнула:
— Конечно.
— Ну… много в чьих… наверное, больше в том, что постарше, вроде Билли Холидей? Или Сары Вон. Бесси Смит. Нины. Настоящих певиц. То есть не это… то есть у меня…
— Э-э, поправьте меня, если я ошибаюсь, — произнесла Джуди: ее широченный акцент оззи остался нетронут прошедшими десятилетиями. — Интервью на самом деле не в этом лифте происходит? Спасибо.
Мы вышли в подвале. Я окаменела от ужаса и попробовала их опередить, но Эйми быстро обогнула Джуди и взяла меня под руку. Я ощутила, как сердце подпрыгнуло мне в горло — в старых песнях говорится, что оно так умеет. Я опустила взгляд — росту в ней всего пять футов два дюйма — и впервые разглядела это лицо вблизи, отчего-то одновременно мужское и женское, глаза с их льдистой, серой, кошачьей красотой, оставленные для раскрашивания всему остальному миру. Бледнее австралийки я не видела никогда. Иногда — если без грима — она вообще не походила на существо ни с какой теплой планеты — и сознательно стремилась все так и оставить, всегда защищая себя от солнца. Было в ней что-то инопланетное — эта личность принадлежала к племени из одного человека. Едва ли сознавая, я улыбнулась. Она улыбнулась в ответ.
— Так вы говорили? — сказала она.
— А! Я… наверное, у меня такое чувство, что голоса — они как что-то вроде…
Она опять вздохнула, изобразив взглядик на несуществующие часы.
— Я думаю, голоса — как одежда, — твердо сказала я, как будто думала об этом много лет, а вовсе не взяла с потолка в тот же самый момент. — Так что если видишь снимок 1968 года, то знаешь, что это 68-й по тому, что́ люди на нем носят, и если слышишь, как поет Дженис, то знаешь, что это 68-й. Ее голос — признак времени. Это как история или… типа.
Эйми вздела одну сокрушительную бровь.
— Понятно. — Она отпустила мою руку. — А мой голос, — сказала она с равной убежденностью, — мой голос и есть это время. Если он для вас звучит, как компьютер, ну что, извините, это просто потому, что он как раз вовремя. Вам он может не нравиться, возможно, вы живете в прошлом, но я, блядь, пою в это время, прямо сейчас.
— Но он мне нравится!
Она вновь смешно, по-детски надулась.
— Но не так, как «Племя». Или Леди-блядь-Дей
[56].
К нам трусцой подбежала Джуди:
— Прошу прощенья, вам известно, в какую студию мы направляемся, или же мне надо…
— Эй, Джуд! Я тут с молодежью разговариваю!
Мы дошли до студии. Я открыла им дверь.
— Послушайте, можно я просто скажу, что мне кажется, я начала не с того… вот правда, мисс… то есть Эйми… мне было десять, когда вы впервые прогремели — я сингл купила. Для меня просто взрыв мозга, что я с вами познакомилась. Я из вашего народа!
Она мне снова улыбнулась: в том, как она со мной заговорила, звучал некий флирт, как он звучал всегда, когда она говорила со всеми. Нежно она взяла меня одной рукой за подбородок.
— Я вам не верю, — сказала она, одним плавным движением вытащила у меня из носа фальшивое кольцо и вручила его мне.
Четыре
И вот — Эйми, на стене у Трейси, ясно, как днем. Пространство она делила с Майклом и Дженет Джексонами, Принцем, Мадонной, Джеймcом Брауном
[57]. За лето Трейси превратила свою комнату в нечто вроде капища для всех этих людей, своих любимых танцоров, украсила ее громадными глянцевыми плакатами с их портретами, все — в движении, поэтому стены ее читались, как иероглифы, для меня непостижимые, но явно некая форма сообщения, воссоздаваемого из жестов, согнутых локтей и ног, растопыренных пальцев, толчков тазом. Не любя рекламных снимков, она выбирала кадры с концертов, ходить на которые нам было не по карману, — причем те, где виден пот на лице у танцора. Эти, утверждала она, — «настоящие». Моя комната тоже была алтарем танца, но я застряла в фантазии, ходила в библиотеку и выбирала старые биографии, издававшиеся в семидесятых, — великих идолов «МГМ» и «РКО»
[58], выдирала их отжившие свой век портреты и пришпиливала к стенкам синей липучкой. Так я открыла для себя братьев Николсанов, Фаярда и Херолда
[59]: их снимок в воздухе, когда они оба в шпагате, обозначал вход в мою комнату — они словно бы прыгали над дверным проемом. Я узнала, что они самоучки, и, хотя танцевали как боги, никакой формальной подготовки у них не было. Я гордилась ими как своими собственными, словно они были моими братьями, как будто они семья. Я очень старалась заинтересовать Трейси — за кого из моих братьев она бы вышла замуж? с кем бы поцеловалась? — но она теперь уже не могла высидеть даже кратчайшего эпизода черно-белого фильма, все в них было ей скучно. Это все не «настоящее» — слишком многое изъяли, слишком много чего слепили искусственно. Она желала видеть танцора на сцене — потеющего, настоящего, а не обряженного в цилиндр и фрак. А меня привлекало изящество. Мне нравилось, как она прятала боль.
Однажды ночью мне приснился клуб «Хло́пок»
[60]: там были Кэб Кэллоуэй
[61] и Херолд с Фаярдом, а я стояла на возвышении с лилией у себя за ухом. Во сне мы все были элегантны и никто из нас боли не ведал, мы никогда не украшали собой печальных страниц в книжках по истории, которые мне покупала мать, нас никогда не обзывали уродами или дураками, мы никогда не входили в театры через заднюю дверь, не пили из отдельных фонтанчиков и не занимали свои места в задних рядах любого автобуса. Никто из нашего народа никогда не болтался с дерева за шею, никого вдруг не вышвыривали за борт, в цепях, в темную воду — нет, у меня во сне мы все были золотыми! Никто не был прекраснее или изящнее нас, мы были благословенным народом, где б ни случалось нас отыскать, в Найроби, Париже, Берлине, Лондоне или же сегодня вечером в Гарлеме. Но когда заиграл оркестр, а моя публика устроилась за столиками с выпивкой в руках, сами собой счастливые, ожидая, когда я, их сестра, запою, я открыла рот — и не вырвалось ни звука. Я проснулась и поняла, что обмочила постель. Мне было одиннадцать.
