— Боже, Эйм, — я ведь просто потеряла, блядь, столько времени! — На что Эйми ответила:
— Ты даже понятия не имеешь, сколько. — Помню, как эту фигуру из палочек под простынями, с провалившимся ртом, такое заявление так потрясло, что она расхохоталась. Но то была правда, какую никто больше сказать ей не осмеливался, а люди умирающие, как я выяснила, нетерпеливо желают ее знать. Я своей матери не говорила вообще никакой правды, лишь обыденно светски трепалась, почитала ей еще из ее любимого Болдуина, послушала историй об Алане Пеннингтоне и подняла ей кувшинчик с соком, чтоб она могла попить через соломинку. Она знала, что я знаю, что она умирает, но из-за чего-то — от храбрости, отрицания или бреда — об этом она никак не заговаривала в моем присутствии, только сказала, когда я спросила, где ее телефон и почему она не отвечает на звонки:
— Слушай, я не хочу тратить оставшееся мне время на эту клятую дрянь.
Телефон я нашла в ящичке ее тумбочки, в мешке для больничной стирки вместе с брючным костюмом, папкой бумаг, справочником по парламентскому поведению и ее ноутбуком.
— Нет, тебе не нужно им пользоваться, — сказала я, включив его и положив на столик. — Но оставь его здесь, чтобы я могла с тобой связаться.
Сразу заработало оповещение — телефон зажужжал и заерзал по всей столешнице, — и мать с каким-то ужасом поглядела на него.
— Нет-нет-нет — я его не хочу! Я не хочу, чтоб он работал! Зачем тебе надо было это делать?
Я взяла его в руку. Я видела неоткрытые электронные письма, десятки и десятки, они заполняли не один экран, оскорбительные даже своими заголовками, все — с одного адреса. Я начала читать их подряд, стараясь противостоять каталогу боли: горести воспитания детей, задолженности по квартплате, стычки с социальными работниками. Самые недавние были и самыми неистовыми: она боялась, что у нее заберут детей.
— Мам, ты в последнее время от Трейси что-нибудь слышала?
— Где Алан Пеннингтон? Я не собираюсь это есть.
— Боже мой, ты же так сейчас болеешь — тебе не следует со всем этим разбираться!
— Не похоже на Алана, чтоб он не зашел и не проверил…
— Мам, ты слышала от Трейси?
— НЕТ! Я же тебе сказала, я в эту дрянь не смотрю!
— И ты с ней не разговаривала?
Она тяжело вздохнула.
— Меня мало кто навещает, дорогая моя. Приходит Мириам. Однажды зашел Лэмберт. Мои соратники по Парламенту не приходят. Вот ты сейчас здесь. Как сказал Алан Пеннингтон: «Поймете, кто ваши друзья». Я главным образом сплю. Мне многое снится. Снится Ямайка, бабушка снится. Я возвращаюсь во времени… — Она закрыла глаза. — Мне твоя подруга снилась, когда я только сюда попала, мне вкатили большую дозу вот этого… — Она подергала за трубку капельницы. — Да, твоя подруга пришла меня повидать. Я спала и проснулась, а она просто стояла у двери, не разговаривала. Потом я опять уснула, и она пропала.
Вернувшись в квартиру, эмоционально ослабнув, с еще сбитыми после перелета биоритмами, я молилась, чтобы Ламина дома не было — и его не оказалось. Когда он не пришел к ужину, я вздохнула с облегчением. Лишь на следующее утро я постучалась к нему, приоткрыла дверь, увидела, что нет ни его, ни его сумки, — и осознала, что он ушел совсем. Позвонив ему, я попала на голосовую почту. Четыре дня я звонила каждые несколько часов, и все было так же. Я настолько сосредоточилась на том, как довести до его сведения, что ему нужно уйти, что у нас с ним нет будущего, — что ни на миг не воображала: все это время он сам замышлял побег от меня.
Без него, без включенного телевизора в квартире стояла смертельная тишь. Здесь были только я и компьютер, да еще радио, из которого не раз до меня доносился голос Известного Активиста — он по-прежнему вещал, излагал свои мнения. Моя же история тускнела, и в Сети, и в других средах, все эти ярко сиявшие комментарии уже перегорели, затрещали и погасли, остались лишь чернота и зола. Не зная, что делать, я весь день писала электронные письма Трейси. Вначале — с достоинством и праведные, затем саркастические, затем злые, затем истеричные, пока не поняла, что молчанием своим она воздействует на меня сильнее, чем мне бы удалось всеми этими словами. Власть ее надо мной — та же, какой была всегда, — суждение, а оно превыше слов. Я не смогу привести ни одного доказательства, какое изменило бы то, что я была ее единственным свидетелем, единственным человеком вообще, кто знает все, что в ней есть, все, что было презрено и растрачено, но я по-прежнему там ее чувствовала — в рядах незасвидетельствованных, где нужно орать, чтобы тебя услышали. Позднее я выяснила, что у Трейси долгая история рассылки огорчительных электронных писем. Режиссер в «Трицикле», не давший ей роль, как она считала, из-за цвета кожи. Учителя в школе у ее детей. Медсестра из приемной ее врача. Но ничего из этого не изменит сужденья. Если она мучила мою мать, пока та лежала при смерти, если она пыталась испортить жизнь мне, если она сидела в клаустрофобной своей квартирке, глядя, как у нее в телефоне выстраиваются мои письма, и решая их просто не читать, — что бы ни делала она, я знала, что такова ее форма суждения меня. Я была ей сестрой: у меня имелся перед нею священный долг. Даже если только мы с ней знали, в чем он состоит, только мы признавали его, он все равно был правдой.
Несколько раз я выходила из квартиры в магазинчик на углу — купить сигарет и пачки пасты, но помимо этого я никого не видела и вестей ни от кого не слышала. Ночью брала случайные книги из материной кипы, пыталась немного читать, теряла интерес и принималась за другие. Мне пришло в голову, что у меня депрессия, что мне нужно с кем-то поговорить. Я сидела со своим новым телефоном на тарифе по расходу, глядя на короткий список имен и номеров, который скопировала из старого рабочего, незамедлительно отключенного, и пыталась вообразить, какую форму примет каждое мое взаимодействие, если — и как — я сумею его пережить, но всякий потенциальный разговор воспринимался как сцена из театральной пьесы, где я буду играть ту, кем так долго была: этот человек, похоже, обедает с тобой, а на самом деле повернут к Эйми, работает на Эйми, думает об Эйми днем и ночью, ночью и днем. Я позвонила Ферну. Зазвучал одиночный долгий сигнал иностранного вызова, и он ответил:
— Hola
[215]. — Он был в Мадриде.
— Работаешь?
— Путешествую. Это будет мой академ. Ты не знала, что я уволился? Но я так счастлив оттого, что свободен!
Я спросила у него, почему, рассчитывая на личную атаку, направленную на Эйми, но в его ответе ничего личного не прозвучало: его беспокоило «искажающее» воздействие ее денег на деревню, распад государственных услуг в регионе и наивность фонда, его сговор с правительством. Пока он вещал, я вспомнила о глубокой разнице между нами — и устыдилась ее. Я всегда быстро норовила толковать все лично, Ферн же видел более крупные структурные беды.
— Ну, рада была тебя услышать, Ферн.
