Подлетев к открытому окну, она заглянула в палату. Там находились четыре девочки, но Надю Душа узнала сразу. Возле неё на кровати сидел растрепанный седой, похожий на Эйнштейна, старик. Интеллигентного вида с добрыми василькового цвета глазами. Эйнштейн держал девочку за руку. Он оглянулся и, увидев Душу, встал.
— Не покидай её больше. Особенно так надолго… Пожалуйста.
— Ангел? Y?
— Ей и так очень трудно, — проигнорировал он вопрос. И так должно быть понятно, кто он.
Душе стало стыдно.
— Я испугалась, — призналась она.
— Я знаю… но не будем терять времени…
Душа опустилась на Надино тельце и растворилась в нем. Растворился и старец.
Надя зашевелилась, глубоко вздохнула и открыла глаза. Но тут же закрыла. Ей показалось, что кто-то вонзил в них два кинжала. Прислушавшись к своим ощущениям, она поняла — у неё сильно болит голова. У Нади и раньше иногда болела голова, например, после того как она увидела ту странную женщину за спиной у Саши Салихова. И еще, когда бабушка ругала её за то, что она, загулявшись с девочками, пришла домой позже девяти часов вечера. Но так сильно она болит в первый раз.
— Ма-а-ма! — Надя с трудом издавала звуки.
В ответ она услышала незнакомый мужской голос.
— Надя… Надя… Наденька… — ласково звал голос. Она снова, но уже очень медленно, открыла глаза и увидела крупного мужчину в белом халате и шапочке. Сощурившись от боли, постаралась сосредоточить взгляд на его лице. Большое, почти круглое, оно светилось добротой. Карие глаза тоже показались Наде добрыми, а еще внимательными и умными.
— Наденька. Ты в больнице. А я — доктор, Юрий Иванович. Что у тебя болит?
— Голова, — с трудом промямлила Надя, — и еще глаза… внутри…
— Сейчас, сейчас, милая, я тебе помогу. Я тебе укольчик сделаю, и болеть перестанет, ладно?
— Ладно…
Юрий Иванович, несмотря на крупную, казавшуюся тяжелой фигуру, легко встал и, повторяя: «Слава Богу… Хорошая девочка… Слава богу…» — быстро вышел из палаты.
На следующее утро Надя чувствовала себя почти хорошо. К ней пришла бабушка. Мария Ивановна испытывающе и строго смотрела на внучку, хотя и принесла много всяких вкусностей, какие покупала только по большим праздникам: молочный шоколад «Алёнка», вафли «Артек» с шоколадной начинкой — Надины любимые, два мандарина и свежий суп из самой настоящей домашней курицы.
— Как ты себя чувствуешь, Надя? — спросила она с металлом в голосе.
— Хорошо.
Надя не могла понять, за что «мама» сердится на неё. Она ни в чём не виновата. Девочка не делилась с бабушкой своими детскими проблемами. Всякий раз, когда она пыталась объяснить, что её волновало: не принимают в игру дети во дворе или как тяжело складываются взаимоотношения с другими девочками в школе, — Мария Ивановна с неприязнью отвечала: «А ты с ними не водись, с проститутками этими. А то будешь такая, как твоя мать. Учись вот лучше. А то одни тройки в дневнике».
Это казалось Наде несправедливым, потому что в дневник уже давно никто не заглядывал. В него вообще редко заглядывали, разве что тогда, когда Надя сама показывала написанные красными чернилами приглашения в школу на родительское собрание. Возле такого «приглашения» родители должны были расписаться, вот Наде и приходилось показывать свой дневник. Конечно, там не были «одни тройки». Были там и четверки по географии, русскому и украинскому языках и литературе; и пятёрки по английскому, биологии, физкультуре и рисованию. Но этих оценок Мария Ивановна почему-то не замечала. Быть такой, как мать, категорически не хотелось. Надя собиралась стать самой доброй и внимательной мамой на свете. Она найдет своему сыну или дочке самого хорошего папу, и у них будет дружная счастливая семья, как у Аллы. Или даже еще лучше — как у Саши Салихова.
Но с некоторых пор Надя перестала рассказывать о своих проблемах, которые никто не принимал всерьез. А бывало и ещё хуже, когда бабушка начинала бурчать, что её, Надю, «навесили на шею» и лучше, если бы родители сами воспитывали своих детей, которых нарожали.
Не хотелось обсуждать этого и теперь, в больнице, тем более что совершенно непонятно, почему бабушка так строго смотрит на неё. И голос… как лёд…
— Мам, можно я пойду с тобой домой? Я хорошо себя чувствую. Правда…
Надя, чтобы показать, как «хорошо» себя чувствует, встала с кровати и попрыгала на месте. Вот, смотри.
— Врач пока не разрешает тебе идти домой, — Мария Ивановна опять строго посмотрела на Надю, — он не знает, почему это с тобой случилось. А ты знаешь?
— Нет.
Ты что-нибудь съела плохое?
— Нет.
— Может, ты курила?
— Ну что ты, мам. Конечно, нет!
— Тогда что?
— Но я же сказала, не знаю… — тихо прошептала Надя и опустила глаза.
К её горлу опять стал подкатывать противный комок, опять появилось липкое чувство страха, что сейчас станет трудно дышать. Почему-то подумалось, что ей не поверят. Почему? Ведь она ничего такого не делала. Ну почему ей никто не верит?
Немного закружилась голова, и она опять села на постель.
— А можно мне супа?
— Конечно, конечно.
Взгляд Марии Ивановны вдруг потеплел. Она открыла пол-литровую банку, которую заботливо обмотала махровым полотенцем, чтобы суп не остыл, пока донесёт его до больницы.
— Кушай, деточка.
— М-м-м-м, вкусно как… Спасибо, мам.
— Ну, ты кушай. Поправляйся, а я пойду. Дел много.
— Хорошо, мам. Спасибо.
Мария Ивановна ушла, а Надя, съев половину супа, накрыла банку крышкой и поставила её на тумбочку, что стояла у кровати.
10
— Ты три дня подряд спала…
Надя повернула голову на голос и увидела девочку примерно такого же возраста, как и сама.
— Меня зовут Надя.
— Знаю, — ответила девочка. Я Тамара. А это Светка и Ирка, — указала она по очереди на девочек, лежавших на других кроватях.
Света и Ира были помладше. Почему они находились здесь, Надя спросить постеснялась, а внешних причин заболеваний заметно не было. А Тамару она спросила:
— А ты давно здесь?
— Месяц уже.
— Так долго?! Неужели и меня здесь столько держать будут?
— Недели две. Не меньше. Они всегда держат тут по две недели. А уж в твоем случае точно раньше не выпишут.
— В каком это моем случае? — возмутилась Надя.
— А в таком. Врачи не знают, что с тобой такое. Тебя три дня не могли разбудить. Хотели уже через трубочку кормить.
