«Я не хочу жить так, как жили мои бабушка с дедушкой, не хочу быть такой, как моя мать, не хочу закончить свои дни, как баба Вера. Так что же мне делать? Как надо жить? Как? Чтобы избежать всего этого?!» И ласковый голосок прошелестел еле слышно:
— А какой ты хочешь быть? Как хочешь жить? Как ты хочешь закончить свой земной путь?
— Я… я не знаю, — растерялась Надя.
— А ты послуш-шай… Подумай… Помечтай…
* * *
В огромном зале стоял круглый стол, накрытый к ужину. Романтическому ужину на двоих. Посреди стола — серебряный подсвечник, в котором горели свечи. Второй подсвечник — из чёрного железа — со свечами потухшими. С одной стороны рядом с тарелкой из древнего китайского фарфора переливался, разбивая солнечный свет на все цвета радуги, хрустальный бокал, а на белоснежной салфетке красовался серебряный столовый набор. С другой — фаянсовая белая тарелка, простой стеклянный стакан и вилка с ножом из банальной нержавейки на льняной салфетке непонятного цвета.
Очень старая женщина с морщинистым лицом, но безукоризненной стрижкой платиновых волос в ярком, цвета солнца жёлтом свитере и тёмно-зелёных стильных брюках, закрыв глаза, сидела, расслабившись, в кресле. У дамы, видимо, отменный и дорогой вкус — руки и уши её украшали ювелирные изделия в тон костюму: из зеленых изумрудов и бриллиантов цвета шампанского. Было видно, что дама в возрасте, но, глядя на неё, невозможно было определить, сколько ей лет. Даже несмотря на то, что она выглядела несколько усталой: расслабленная поза, запавшие щёки и мешки под глазами, — от неё исходила небывалая энергия.
— Ты всё-таки пришла, — скорее почувствовала, чем увидела входящую молодую особу, солнечная дама.
— А разве у меня был выбор? — отпарировала та скупо.
— Как всегда, в чёрном. Не хочется для разнообразия сменить цвет?
— Ты же знаешь, мне к лицу чёрный. Да и не к чему это. Это ты у нас любительница разнообразия и роскоши. А я всегда одинаковая. Для всех. Всегда, — повторила она, — идеальная, совершенная, неумолимая. Так какой смысл наряжаться?
— Устала я, — сменила тему старуха.
— Знаю.
Платье шелестело чёрным шёлком, пока она шла к столу. Каштановые распущенные волосы стекали шёлковым потоком на плечи. Томно прикрыв веки своих голубых глаз, она опустилась на стул и придвинула к себе фаянсовую тарелку.
— Признаю. Ты победила, — пробубнила.
Светловолосая, сверкнув изумрудами глаз и перстней, легко поднялась, тоже подошла к столу и присела напротив, там, где горели свечи.
— Сложно было с тобой состязаться, но теперь, я думаю, она сможет. Она слышит свою Душу, — улыбнулась тепло, — ну, не обижайся, согласись, достойная была битва.
— Да. И, если честно, я даже рада, что ты победила. От меня-то она всё равно никуда не денется. Никто от меня не уйдёт. Но и тебя со счетов нельзя списывать. Если не будет тебя, то и меня не станет. Я благодарна тебе за то, что ты есть, и восхищаюсь твоей силой.
Холодная бледная рука в чёрном рукаве потянулась через стол и коснулась горячей морщинистой руки в жёлтом.
— Горяча, — скупая улыбка уголками губ.
— А я удивляюсь тому, что ты до сих пор в сосульку не превратилась, — и рассмеялась лукаво, — помнишь, кто я?
— Не забывай, кто я!
— Да, да, не злись. Мы вечно будем вместе.
— Как день и ночь.
— Как «да» и «нет».
— Как добро и зло.
* * *
— Богдаш, ты бы позвонил Наде-то, — бабушка Анна Павловна уже который год время от времени уговаривала внука связаться с девушкой, — пригласил бы её погостить у нас.
— Она не захочет.
— Это почему же?
— Бабуль, я её знаешь, как обидел? Я её предал, понимаешь?! Она ненавидит меня и видеть не хочет.
— С чего это ты взял?
— Ни с чего. Знаю и всё.
— Дурья твоя башка. Вот вроде и внук ты мне, а никак в толк не возьму, в кого такой глупый? Столько времени прошло. Может, она простила тебя давно. Ждёт не дождётся, когда ты позвонишь?
— Да что вы все заладили: свяжись да свяжись. И ты, и Костик, и Таня. И даже Сашка, молекула мелкая, что он понимает ещё, а туда же. Я бы и сам её на пушечный выстрел не подпустил, если бы она меня так.
— А ты по себе других не меряй, — Анна Павловна окинула внука холодным взглядом, — разные люди-то, понимаешь! Мыслят по-разному, разговаривают, даже выглядят по-разному. Ты её спрашивал?
— Нет, не спрашивал.
— Так спроси. Ты никогда этого не узнаешь, если не спросишь, — тон голоса вернулся в прежнее теплое звучание.
— Ба, не терзай душу, а?
Богдан быстро шёл на поправку. Этому способствовало всё: и домашнее окружение, и знакомый с детских лет запах пирожков с капустой и творогом, от которого всё время чувствуешь себя голодным, даже если сыт, и медикаментозное лечение, которое всё-таки приписали ему после получасового громкого спора Кости с Таней, и физические упражнения, которые назначил себе сам Богдан и выполнял, как лекарство принимал, по три раза в день до еды.
Однажды Богдана пришёл проведать его отец — вечно хмурый и закрытый для общения увядающий мужчина в неопрятном костюме и поношенных туфлях. Нарядившись в единственный парадно-выходной костюм времён женитьбы, который болтался на нём, как на вешалке, Юрий Доля выглядел старым и каким-то потухшим. Он не был весел, не старался поддержать Богдана или уговорить его помириться с Надей. Он был никакой. Выполнял долг отца — проведал больного сына и, как положено в таких случаях, принёс ему витамины — три мандарина, пару яблок и банку сока в авоське с большими ромбовидной формы дырками, через которые всё время норовили вывалиться небольшие оранжевые шарики. Он время от времени машинально засовывал их назад худыми пальцами с неопрятными ногтями. Поставив авоську на журнальный стол, что стоял в комнате сына, облегченно вздохнул. Посидев на стуле минут пятнадцать, поговорив ни о чём, пожелав сыну выздоравливать, опять вздохнул и тихо, как будто крадучись, вышел, унося в той же авоське с десяток свежих ароматных пирожков. Юрий Доля не стремился общаться с сыном. И не потому, что у него появилась женщина или новая семья. Нет. Семья, которую он попытался создать после того, как прошёл год с момента исчезновения Оли, мамы Богданчика, рассосалась так же быстро, как и появилась. С тех пор он жил один. Создавалось впечатление, что это не человек, а робот. Ходил на работу, выполнял общественные поручения и другие обязанности, но Богдан ни разу за всё время, сколько его помнил, не видел улыбки на его лице. Он даже с уверенностью не мог бы сказать, какого цвета у отца глаза, потому как они всё время смотрели в пол.
