Женщина нажарила, наварила, напекла. Надела своё самое нарядное ультрамаринового цвета шерстяное тронутое молью платье, которое специально берегла для особого случая, как этот. Гости брезгливо оглядели покосившийся забор, местами прохудившуюся крышу, от души поели, попили, подарили имениннице платок и французские духи Climat за двадцать пять рублей и удалились, чтобы больше никогда сюда не приезжать.
Поначалу дочери слали матери поздравительные открытки с Новым годом и днём рождения, потом открытки стали приходить только на Новый год, а теперь почтальон совсем забыл сюда дорогу.
А баба Вера тосковала. От времени тело скукоживалось, от безысходности душа черствела. Складывала накопленные деньги в чулок и ждала, ждала…
Воскресные чаепития с Надей, если только она не работала, входили в привычку. Они радовали старуху, давали ей ощущение, что не совсем она жизнь свою профукала, есть ещё маленькая возможность почувствовать себя нужной и, может быть, даже сделать доброе дело. Иногда из-под пола, который тщательно скрывала от любопытных глаз под старой рогожей, она доставала бутылку вишнёвой наливки.
«Ох, хороша! Тепло такое по телу и мозгам разливается. А Надя её не больно жалует. Так, губами только к рюмке прикоснётся и отставит… Молодец. Как же так получилось, что эта вроде бы чужая девочка — единственный близкий мне человек? Как же я умудрилась прожить свою жизнь так, что, родив двух дочерей, оказалась без семьи? А проработав более сорока лет на большом заводе, — без подруг?
Сегодня, одиннадцатого мая, мне исполняется семьдесят. Будет ли у меня ещё когда-нибудь день рождения?
Стара я… Да, и вона чего в мире творится. А девочка эта славная. Приглядывает за мной. Хм, вишь, молчит всё больше, слушает… А зачем ей слушать бурчание старой обиженной на весь белый свет ведьмы? Мои вон вообще устранились. А ведь я им была доброй матерью. А эта — добрая, эта — слушает… Ненавижу…»
Надя готовилась к бабы Вериному дню рождения со всей ответственностью. Ей было жаль сварливую старуху, она понимала, что та не от сладкой жизни стала такой. На местном радио заказала исполнить её любимую песню: «Дурманом сладким веяло, когда цвели сады…»
«Вот бы никогда не подумала, что она такая чувственная натура, — жалела её девушка. — Бедная она, баба Вера. Вот так, родить двух дочерей, вырастить их, выучить, а они такие неблагодарные… Моя мать тоже, наверное, так считает, хоть она и не растила меня. Может, не могла? Мало ли как её жизнь сложилась. А теперь стыдно. А может, и нет её уже. Надо будет попробовать разыскать её. И Богданкину тоже…»
Богдан… интересно, как он там. Вот бы увидеть. Мне только узнать, что с ним всё нормально, что он счастлив. Наверное, уже вышел на работу. Как он бедный переживал, когда узнал, что Иван Иванович погиб. Плакал. И на похороны поехал, хотя сам еле на ногах стоял. Бледный-бледный, и руки в кулаки. Наверное, поклялся найти и отомстить убийцам, когда попросил его одного у могилы оставить. Хорошо, что их нет уже. Хотя всё это очень странно. Зачем им надо было вешаться в тюрьме? Ох, боюсь, что убили их. Ну и хорошо, что убили, а то Богдан, не дай бог, грех на душу взял бы. Он, оказывается, очень любил своего начальника.
А когда про развод узнал, вздохнул облегченно. По-моему, даже обрадовался. Прав был Костя, что не разрешил ему письмо показать. Получается, что иногда и соврать не грех. Или грех?
Интересно, он всё ещё любит её, жену свою бывшую? Вряд ли… Но любил же, раз женился… Как же это можно так: то полюбил, то разлюбил… Да, наверное, можно, сплошь и рядом то женятся, то расходятся…»
«А ты Душу свою спроси», — как лёгкое дуновение весеннего ветерка прошелестело. Оглянулась. Никого. Показалось.
Надя приклеила к коробке большой розовый бант. Идея подарка возникла тогда, когда хозяйка, в очередной раз заглянув к Наде на воскресные посиделки, поинтересовалась, кто нарисовал картину, что висит на стене, где изображена маленькая церквушка с белыми стенами и голубым куполом со звёздами, а за церковью сквозь тучи проглядывал солнечный луч?
— Это моя картина… Я её написала…
— Продай мне. Я с тебя за весь месяц платы брать не буду.
— Вы меня простите, Вера Ивановна, но эту картину я не могу продать. Но я могу вам подарить любую другую из моих картин. Вот, смотрите, озеро. А вот тут лес и поле.
— Нет, эту хочу, — раскапризничалась подвыпившая старуха.
— Эту не могу, извините.
И Надя вздохнула так тяжело, что баба Вера поняла: что-то очень дорогое связано у девочки с этим пейзажем, но, несмотря на это, резко встала и, бросив злорадный взгляд на девушку, рявкнула:
— Ну и подавись ею.
Тогда-то Надя и решила написать портрет бабы Веры. Только не старой, толстой, неопрятной и вечно злой на весь белый свет женщины, а молодой Веры Усольцевой, симпатичной хохотушки со светлыми трогательными кудряшками, гордым взглядом и осиной талией. Надя незаметно стащила фотографию во время очередных посиделок, когда, выпив несколько рюмок наливки, хозяйка, расчувствовавшись, достала старый альбом с фотографиями и, втирая слёзы в шрамы и морщины, оставленные на лице временем и войной, делилась счастливыми, но всё более уходящими в прошлое событиями.
Девушка писала портрет на работе в детском саду, по утрам, когда есть хоть немного естественного освещения. Чтобы портрет получился «живым», она просила рассказывать бабу Веру о муже, о детях, и с каждым разом её удивление росло и появлялось всё больше вопросов. Как так получилось, что судьба превратила эту весёлую, образованную, умную и, в принципе, добрую женщину в одинокую, брошенную зудящую старуху? И не старость тому причина, как думает сама баба Вера. Надя знает многих пожилых людей, которые красивы, веселы и не вызывают чувства раздражения и жалости. Бабушка Богдана Анна Павловна, например, дед Кузьма, наш ректор, да мой дед, в конце концов.
На фотографии, где стояла молодая Верочка, была осень. Пожухлая трава, какой-то тёмный забор, на который девушка опиралась рукой, но в глазах сплошное счастье. Баба Вера рассказывала, что будущий муж, отец детей, фотографировал её, когда свататься приходил. Погиб он в Великую Отечественную. В Польше. В самом начале войны, а молодая Вера с двумя девочками-погодками, побывав в Польше в оккупации, работая в военном госпитале нянечкой, выстояла, выжила и вырастили девочек.
Надя написала молодую женщину в окружении цветущих яблонь, как теперь, на день её рождения, и как в песне Анны Герман. Работала долго, щепетильно выписывая каждый штрих. И вот теперь волновалась. Понравится ли? Ей так хотелось доставить хозяйке радость.
В пять часов вечера Надя постучала в дверь бабы Веры.
— Входи, входи. Щас будем с тобой именины мои отмечать.
Женщина была в том же, правда, ещё больше тронутом молью ультрамариновом платье. До невозможности благоухала нафталином и духами Climat, подаренными ей двадцать лет назад. Надо отдать женщине должное, стол был шикарным — готовила хозяйка отменно.
