Капитан прошёл в квартиру и дернул дверь, ведущую в Надину комнату. Она оказалась запертой.
— Надя, открой. Это я, Анатолий Иванович. Малеваный.
Тишина в ответ.
— Прошу тебя, открой, поговорить надо.
— Оставьте меня в покое… Все… Не о чём мне с вами говорить… Уходите.
— Надя, я хочу помочь, открой.
Дверь неожиданно резко распахнулась, и он увидел Надю. Спутанные космы свисали на глаза и щеки. Вернее, щёк как таковых не было. Она была худа до изнеможения. На лице только рот и огромные, наполненные злостью, ненавистью и безысходностью глаза. Воздух в комнате был спертый, пахло всем, только не тем, чем должно пахнуть в комнате у восемнадцатилетней девушки, — духами, фруктами и конфетами. Везде валялись книги, гантели, лекарства, одежда.
Малёваный, сделав вид, что не заметил бардака, царившего в комнате, сказал:
— Я хочу помочь тебе.
— Ну так помогите. Заберите меня отсюда, чтобы я не мозолила глаза этим людям, — и, помолчав, тихо добавила: — Или убейте, потому что сама я уже не смогу… понимаете, — неожиданно заорала она, — и жить не могу! И умереть не могу!
Дверь резко захлопнулась, и что-то внутри комнаты заскрежетало.
— Надя! Опять закрылась, — растерялся на минуту капитан. — Я сейчас схожу к её лечащему врачу, — сказал он, обращаясь к родственникам, попрошу у него направление-путёвку в санаторий. Пусть подлечат её. Она успокоится. А там посмотрим…
— Спасибо, — выдавил из себя Николай Гаврилович. Мария Ивановна сидела за столом, отвернувшись к окну, и даже не взглянула на милиционера.
— До свидания, — проронил капитан и тихо вышел, оставив на столе пакет с фруктами и сладостями для Нади.
Следующую неделю девушка выезжала из комнаты только по ночам, чтобы сходить в туалет или вылить из горшка то, что накопилось за день. К пище, которую готовила Мария Ивановна, она не притрагивалась. Забрала только пакет, который принес ей капитан. Мария Ивановна пробовала поговорить с внучкой, даже пыталась извиниться, но ответом ей было гробовое молчание. Она, вздыхая и вытирая слёзы, отходила от запертой двери несолоно хлебавши.
В понедельник, взломав дверь Надиной комнаты, её вынесли на носилках и увезли на скорой в ближайший санаторий «Рассвет» — дешёвый пансионат для рабочих, нуждающихся в том, чтобы поправить здоровье или провести отпуск.
25
Санаторий находился в очаровательном месте на берегу большой полноводной реки. Вокруг лес. А сейчас, во второй половине августа, здесь было особенно красиво. Сосны, стройные, как мачты кораблей, казалось, поддерживали лёгкие облака, чтобы они не опустились на землю. Яркое, но не палящее солнце создавало ауру комфорта и уюта. Ели топорщили свои зелёные меховые рукава. Лиственные деревья радовали окружающих яркой зелено-жёлто-красной палитрой красок. Никто не мог остаться равнодушным к такой красоте. Никто, кроме Нади. Она полностью ушла в своё горе и накрепко закрыла за собой все «двери», «окна» и даже «маленькие форточки», соединяющие её с внешним миром.
Малёваный и Коваленко уговорили главврача санатория, Богатырёва Игоря Васильевича, выделить для девушки комнату где-нибудь на первом этаже, чтобы она могла сама выезжать на улицу. Эти два неравнодушных человека даже подружились. Иногда собирались вместе, чтобы выпить по пивку и обсудить, как лучше помочь девочке. Главврач сначала упрямился:
— Мы будем вывозить её. Не переживайте. У нас для этого специальный персонал есть. А эта комната, о которой вы говорите, нежилая. Это что-то вроде кладовой и туалета. Девять «квадратов», разве она сможет там жить?
— Вы не понимаете, Игорь Васильевич. Она не хочет быть обузой. У этой девочки гордости на пятерых заложено, а её, бедную, всю жизнь попрекают, что она кому-то жить мешает, понимаете? — объяснял коллеге Константин Николаевич. — Девять метров? Да это для неё целый дворец!
— Ей надо дать возможность всё делать самой, — вступил в разговор капитан, который был абсолютно согласен с доктором, — чтобы она поверила в себя, чтобы стала нужна сама себе.
— Неужели все так плохо? — сомневался Бондаренко. — Молодая, красивая девочка…
— К сожалению…
— И ещё, — милиционер внимательно посмотрел на главврача, — я хочу обратиться в горсовет, чтобы ей выделили эту комнату как квартиру и разрешили здесь жить. Нельзя ей возвращаться к родным. Платить за неё она будет из своей пенсии, которую получает по инвалидности, а вас, Игорь Васильевич, я хотел попросить: поддержите меня, пожалуйста, и если это возможно, присмотрите для неё какую-нибудь работу в санатории.
— О господи, вы просите о невозможном. Какую же работу я могу присмотреть для человека, который не встаёт из инвалидного кресла?
— Но ведь руки-то и голова у неё рабочие. Пусть что-то шьет… Пишет… Считает… Ну, не знаю… старшей «куда пошлют»…
— Да уж, пошлёшь её… Но вы правы, коллега. Девочку жалко. Я подумаю.
— Спасибо вам большое. Мы с капитаном будем навещать её. А вы, если что надо, тоже не стесняйтесь. Обращайтесь.
Мужчины, пожав друг другу руки, разъехались по своим рабочим местам, а Надя осталась сидеть в своем кресле посреди пустой комнаты, безучастная ко всему. За неё опять кто-то принимал какие-то решения, устраивал её судьбу совсем не так, как бы ей самой хотелось.
Первую ночь в своём новом жилище она так и просидела в кресле, не сомкнув глаз. Внутри груди болело так, что ей было больно дышать. Ей хотелось заплакать, но глаза, как пески пустыни Сахара во время засухи, не пролили ни одной, даже самой скупой слезинки. И только под утро, когда через открытое окно в комнату ворвался свежий ветерок, она пошевелилась и посмотрела перед собой.
Глубоко вздохнула. Никто её вчера не потревожил. Неужели наконец-то все оставили её в покое… на целый месяц… Хорошо… А потом что? Да ладно… может, за месяц что-нибудь случится…
И случилось…
26
Она жила в этом санатории вот уже десять дней и хоть не стала общительней, но, как минимум, перестала прятаться от людей. «Ходила» на процедуры, где встречала людей, которые, пусть и не были в инвалидных креслах, но ходили на костылях или с палочкой, обедала в столовой, выезжала во двор. Однажды она увидела двух дородных девиц, которые, как Надя подозревала, направлялись к ней. Она уже собралась скрыться от них в своей спасительной комнатке, когда услышала:
— Привет, я Зина.
— А я Валя.
— Надя.
— Ты нас помнишь? Мы на ваннах работаем, санитарки мы.
— Помню, — Надя отвечала нехотя, но быть совсем невежливой стыдно, ведь эти девушки не сделали ей ничего плохого.
Валя и Зина были подружками. Обеим было слегка за двадцать. Обе жили в ближнем к санаторию селе Воронцы. Учились в одной школе, которую окончили «с грехом пополам» с разницей в один год. Теперь вместе ездили на работу в санаторий. Они даже были похожи. Обе грубо скроенные, круглолицые, с зализанными назад волосами.
