Все взяли свои посудины – кто чашку, кто стакан – и выскочили на улицу.
– Один! – сказал я тихо.
– Два! – заорали Радлова и подруга Ермолаева.
– Три! – поддержали их Иван Дроздов с девушкой и собакой.
– Ребят, подождите! Можно, я прочитаю стихи? – закричал поэт Геннадий Рабинович. – Все равно все понарошку, давайте сделаем паузу.
Его кинули в сугроб, и он неожиданно затих.
– Четыре! – заорали все хором, и громче всех – девушка под кайфом, которая пришла вместе с Тимофеевым.
– Пусть все у всех будет хорошо! Пять! – закричал я.
– Пусть у меня не будет депрессии! Шесть! – завизжала девушка, которая была с Тимофеевым.
– Пусть мне дадут черный пояс! Семь! – закричал Тимофеев.
– Мир во всем мире! Восемь!
– Всё, всё, хватит пожеланий! – крикнул из сугроба Рабинович.
– А как же вы? – спросил я Радлову и ее подругу Ермолаеву.
Девушки молчали, недоуменно глядя друг на друга.
– Глинтвейн остынет! – крикнула Радлова. – Считай!
– Девять! Десять! Одиннадцать! – закричали все хором.
– Стойте, стойте! – крикнули мужчина и женщина из соседнего номера. – Подождите нас!
К нам подбежали еще люди из других коттеджей. Но я уже махнул рукой.
– Двенадцать!
Начались крики ура, поцелуи – и я медленно, тихо и маленькими глотками выпил этот быстро остывающий глинтвейн. Ничего вкуснее в жизни я потом уже не пил. Нигде.
Небеса огнем объяты.
Одинаковы с лица,
Строй держа, идут солдаты.
Строю нет и нет конца.
Только вдруг правофланговый
Наземь падает, плечом
Задевая стол дубовый
Под казенным кумачом.
На глазах у нас хрустальный
Разбивается графин,
Что к нам путь проделал дальний
Из космических глубин… —
бубнил поэт Геннадий Рабинович
[2].
Тимофеев и его девушка прикорнули на диванчике. Подруга Ермолаева и ее мальчик Сережа целовались в ванной (уже около часа). Иван Дроздов, зиц-председатель, с девушкой и собакой, пошел в номер к каратисту, предварительно строго спросив у меня, есть ли там горячая вода.
Оля слушала Рабиновича, как зачарованный странник.
– Пошли погуляем? – спросил я шепотом.
Мы вышли в лес с Леной Радловой и медленно побрели по тропинке, скрипя снегом.
– Ну что? – задал я свой самый глупый вопрос. – Как настроение?
– Я счастлива… – просто ответила Радлова. И без перехода добавила: – Только ты это, Лева, уезжай прямо с утра…
Я сделал вопросительное лицо.
– Ну видишь, тут все равно ночевать негде. Народа слишком много.
– Слушай, Лен. А если я не хочу?
– Ну мало ли, что ты не хочешь… Не порть мне настроения, пожалуйста.
И мы надолго замолчали.
– Ты какая-то слишком прямая, – сказал я, когда мы уже подходили к корпусу.
– Как доска?
– Нет. Как электрический провод, – сказал я и попытался ее обнять.
– Давай на веранде посидим, – тихо попросила она. – А то холодно, из носа течет.
– Ну ладно…
Мы вошли на веранду. Она села в кресло, а я на подлокотник.
Подлокотник мгновенно сломался.
Радлова захихикала.
– Не везет тебе сегодня…
Но она все же была настроена целоваться, это я понимал.
В этот момент в соседнем номере, где жили взрослые мужчина и женщина, женский голос отчаянно зарыдал. Рыдания были настоящие, не туфта, это я сразу понял и испугался.
– Ой… – сказала Радлова и отодвинулась.
Я замер. Я напряженно думал, что же означает этот момент в моей жизни. Почему именно сейчас эта женщина зарыдала.
А она продолжала рыдать и рыдать.
– Может, выпила лишнее? – спросил я шепотом..
– Да нет… – прошептала Радлова. – Это что-то не то.
– Постучаться?
– Да нет, погоди…
Мы сидели в темноте и слушали эти душераздирающие звуки.
Наконец парочка вышла на веранду. Мужчина молча закурил. Она продолжала всхлипывать.
Оба были в свитерах, но в тапочках на босу ногу.
Нас с Радловой они не заметили.
Наконец женщина дрожащим, звенящим, полным страсти и отчаяния голосом сказала:
– Знаешь что? Я тебя просто ненавижу.
Потом она вошла обратно в комнату и хлопнула дверью.
– Кошмар! – сказал мужчина и не пошел за ней.
Потом он увидел нас.
– Ребят, вы нас извините, пожалуйста… Тут такое дело…
– Извините вы нас. Мы тут случайно оказались, – сказал я примирительно.
Радлова враждебно молчала.
– Я ей ничего плохого в общем-то не сделал, это у нее просто нервы. Извините, что испортили вам Новый год. Ну вот… такие дела.
Он накинул какой-то ватник, что висел на веранде, сунул ноги в чужие валенки и зашагал куда-то в ночь.
– Я теперь целоваться не могу… – прошептала Радлова. – Извини…
– Пойдем свечку зажжем, – сказал я. Я знал, что Радлова привезла из дома свечи.
В номере вкусно пахло глинтвейном. Все спали.
Мы зажгли свечку и долго сидели над ней, просто взявшись за руки. Целоваться больше в эту ночь даже не пробовали.
Дача в Фирсановке
Вера Брезикайте (1962 г. р., русская, не замужем, из семьи военных, член ВЛКСМ с 1979 г.) родила первого ребенка по советским меркам довольно поздно, то есть в 28 лет, и в консультации ее сразу записали как «старородящую», что вызвало ее глубокое изумление (переходящее в сильный гнев).
Всем знакомым (ну почти всем) она об этом рассказывала с саркастическим смехом, однако на нее смотрели странно, советовали не волноваться и говорили, что вообще это «пустая формальность» и что обращать внимания не следует.
Ну не следует так не следует…
Рожала она тяжело, непросто рожала, хотя беременность переносила легко и с песней. Но девочка родилась здоровая, тяжелая (3670), так что все эти мучительные довольно часы: сильные схватки, угрюмство санитарок на следующий день, постродовая боль и тяжелое забытье после, а также другие сложные моменты – они как-то забылись, и осталось лишь ощущение, что «да, было непросто», но с другой стороны, просто и не должно было быть – чего ж тут простого?
