Утром мама еще попросила ее помыть пол в комнатах.
Все было в порядке.
2
За этой самой ватой гигроскопической я отправлялся сразу, как только видел ее в аптеке. Ну предположим, заходил в аптеку и видел очередь, не очень большую, человек на десять, на пятнадцать. Сразу становилось понятно, что – вот, «выбросили вату». Ее всегда покупали по многу, при продаже ограничений на вату, слава богу, не делали – и вот я, купив какой-нибудь аспирин в бумажной упаковке, уже торопясь, уже понимая дальнейший ход своих действий, бежал к своему подъезду, поднимался на лифте, открывал дверь ключом и громко спрашивал с порога:
– Слушай, тебе вата нужна?
Как правило, она отвечала:
– Конечно нужна, а ты что, в аптеке ее видел? Беги скорей!
– Ну так сколько тебе нужно? – уже слегка раздражаясь, отвечал я. – Десять, двадцать упаковок?
– Ну десять…
Я брал деньги (рублей пять, вообще одна упаковка ваты стоила недорого, копеек сорок, кажется; обычно вся имевшаяся в доме наличность лежала в какой-нибудь книжке, среди страниц, или в старой стеклянной конфетнице на комоде) – и бежал обратно в аптеку занимать очередь.
– Можно десять? – говорил я тихо, подходя к прилавку и оказываясь с усталой продавщицей лицом к лицу. Она смотрела на меня внимательно, как будто тревожное послание от Щегловой через меня передавалось и ей.
– Сейчас посмотрю, сколько осталось, подождите…
Я радостно запихивал в сумку десять белых круглых рулонов ваты гигроскопической и под ругань озверевшей очереди пробирался к выходу.
Почему этой ваты вечно не хватало русским женщинам, я не знаю. И с тех пор как появились эти импортные прокладки, я об этом даже не задумывался. Вообще об этих самых гигиенических изделиях ходили в 80-е целые легенды. Рассказывали, что они тонкие, легкие, одноразовые, очень удобные и вдобавок хорошо пахнут. В эту легенду трудновато верилось, потому что у советских женщин на эту тему был очень тяжелый и горький опыт: приходилось изгаляться всеми способами, стирать какие-то тряпочки, да лучше даже не говорить, и все это на строительстве БАМа, на освоении целины, в тюрьмах и лагерях, во время Великой Отечественной войны, на стройках коммунизма, в командировках, геологических экспедициях, и так далее и тому подобное.
Я помню какой-то случайно подхваченный разговор, уже гораздо позже, в 90-е годы, насчет того, что если «ничего этого опять не будет, надо точно уезжать», ну или брать Кремль штурмом, типа возврат к прошлому невозможен.
Не знаю, возможен он или невозможен, но я помню этот страх залететь и ожидание критических дней очень хорошо.
Вообще осмыслить эти самые «критические дни» во всем их метафизическом величии я никогда до конца не мог. Ну не хватало мне какой-то силы духа или, может быть, полета мысли, не знаю. В эти самые «дни» у нас с Щегловой бывали, как правило, какие-то большие межличностные проблемы. У нее очень часто сильно болела голова, она раздражалась, а если я начинал вдруг огрызаться, она плакала и говорила, что я тупица и бревно.
Подступающие к женщинам из космоса «приливы» для меня всегда были неразрешимой загадкой бытия – кто вообще их придумал и зачем? Я лежал в темноте рядом с ней (когда она после долгой ссоры наконец засыпала) и думал о том, что есть во всем этом, конечно, какая-то высшая истина, но какая? – может быть, такая, что хотя бы в эти несколько дней она на законном основании может не допускать моих грязных домогательств. И наверное, думал я, эти дни нужны именно для того, чтобы я окончательно понял – насколько я ее люблю и насколько сильно меня волнует ее конкретное физическое существование.
Во сне она тихо дышала, вокруг нее было какое-то облако, и оно светилось. Это облако можно было потрогать рукой, а свечение – увидеть невооруженным взглядом.
В сущности, мне было больше ничего и не нужно.
Водитель автобуса «Интурист»
В школе объявили субботник, на который было можно прийти без школьной формы, – и сразу стало понятно, что это некоторая проблема.
Для Виктории Таль (1961 г. р., русская, член ВЛКСМ с 1978 г.) выбор был такой: один батник у нее был желтый, бледного лимонного цвета, а второй – «с клубничкой», красные ягоды и зеленые листья на чистом белом фоне. Оба батника мама привезла из Польши, и Вика еще никуда до этого их не надевала.
Джинсы (тоже польские) в наличии также имелись, и практически в новом состоянии.
Она долго думала и примеряла, стоя перед зеркалом.
Решила, что желтый.
Задание на субботнике было такое – генеральная уборка класса, коридора и туалета. Стоя в своем новом батнике с грязной тряпкой у доски, Вика поймала себя на мысли, что налицо некоторый абсурд, но, с другой стороны, все девчонки пришли сегодня в чем-то ярком и нарядном, впервые они увидели друг друга без школьной формы, это было как первое свидание с абсолютно не знакомыми людьми. Всех поразило, какую алую помаду нанесла на губы Петрова, в какой короткой юбке пришла Алиева, ну и так далее. Викин лимонный батник на этом фоне был, мягко скажем, не самым большим откровением.
Этот субботник был в апреле, стояла в Москве в том году такая мягкая, теплая, свежая весна, в мае им всем предстоял последний звонок, в июне выпускной вечер, – и весь этот день, с тряпками и ведрами, был для их класса чем-то вроде генеральной репетиции, они даже не хотели потом расходиться, мальчики сбегали за вином, но у всех были дела, планы, все это было как-то неожиданно, ни о чем заранее не договорились и никуда не пошли, но смотрели друг на друга удивленными, смеющимися глазами – как будто увидели в первый раз.
Когда она сдала экзамены на вечернее, мама предложила ей поработать.
Дело в том, что после напряженных занятий с репетиторами, экзаменов, всей этой нервотрепки новая жизнь оказалась какой-то чересчур свободной или даже пустой. Она могла ходить на лекции дневного отделения, а могла не ходить. До вечера все равно оставалось полно времени, и она, занявшись самообразованием, три раза посетила Третьяковку и два – Пушкинский музей. Иногда просто ходила по улицам, был еще сентябрь, совсем не холодно.
Мама, почувствовав ее слегка неустойчивое настроение, близкое к депрессии, предложила пойти поработать. В музее как раз освободилось место «под декрет» – одна беременная ушла рожать, и появилась вакансия ровно на один год.
…Музей располагался в старой церкви рядом с Останкинским дворцом – это была когда-то церковь Живоначальной Троицы, с высоким крыльцом, которое вело в летний храм, и с зимним храмом в нижнем цокольном этаже – все это сейчас были отдано под администрацию музея, в алтаре стояли огромные длинные столы, которые иногда, в праздники, накрывали под легкий фуршет, на хорах – высоченные застекленные шкафы с подшивками дореволюционных журналов, в сущности, это и была ее работа: составлять карточки для каталога; в первые сентябрьские дни, когда еще не топили, здесь было очень зябко, а потом, когда заработали батареи, стало жарко, она смотрела вверх – взгляд упирался в высокий, какой-то хрустальный купол, почти как в космос, она могла иногда сидеть так, задрав голову, часами, фресок почти никаких не сохранилось, все было плотно заштукатурено, лишь в одном месте выглядывал кусочек какой-то картины – можно было угадать хвост змея и голову святого с раскосыми черными глазами.
