Под конец вечера Тараканова с подругой Ивановой иногда пели вдвоем звонкими голосами:
– Куда ж мы уходим, когда над землею бушует весна-а-а?
Ну а я им подыгрывал на гитаре.
Мне кажется, в этот момент Маргарита Игоревна тоже слушала нас из-за стенки.
Но вот однажды случилась неприятность – Тараканова разбила слоников. Причем всех. Слоники, как и положено, стояли на комоде, целых семь штук, мал мала меньше, красивые, фарфоровые, сейчас таких днем с огнем не найдешь, короче, она почему-то дернула за салфеточку, пытаясь устроить все как-то получше, покрасивей, во время очередной уборки, и слоники покатились. Это было ужасно. Тараканова рыдала, вернее душила рыдания, чтобы не услышала Маргарита Игоревна. Всю ночь она не спала, а утром послала меня в ближайшую мастерскую по ремонту бытовых приборов (бытовые приборы-то тут при чем? – не понял я, но она только замахала руками), где мне сказали, что склеивать бесполезно, умерла так умерла.
Когда я это ей сказал, она отвернулась и замолчала на несколько часов.
Ночью я решил, что буду ее утешать. Так и сказал, мол, давай я тебя утешу. Но она приподнялась на локте и внятно сказала:
– А можно не сейчас?
Наутро все повторилось опять, и я надулся.
– Послушай, – сказала она, перед тем как уходить на работу, в свое издательство. – Я тебе это уже говорила и вынуждена опять сказать. Я в таких ситуациях чувствую себя абсолютно одинокой и беззащитной. Ты ничем не можешь мне помочь. Ты никак не можешь меня защитить. Понимаешь? Поэтому подожди. Не лезь ко мне.
– Выходи за меня замуж! – вдруг сказал я. – Тогда все будет как-то легче переживать, мне кажется, – все эти жизненные трудности и серьезные невзгоды.
– Отстань, – мягко сказала она, надела плащ и вышла.
Настроение Таракановой день ото дня ухудшалось.
Вскоре она стала уже мрачнее тучи.
Когда я попытался выяснить детали, ничего вразумительного она не сказала.
Теперь, когда она уходила на работу, я подолгу сидел в растрескавшемся кожаном кресле, смотрел на огромный абажур, свисавший над круглым столом, на копию картины Васнецова «Три богатыря» в золоченой богатой раме, на скромный бюст Ленина, глядевший на меня из-за темноватого стекла шкапчика, в котором было столько старого барахла, что я зарекся туда залезать, на всю эту пыльную роскошь прошлого, на всю эту засасывавшую меня трясину чужой жизни, давно прошедшей и разбившейся навсегда, на все эти 30-е годы, и 40-е годы, и 50-е годы, на весь этот пейзаж нашей жизни, где нам было с Таракановой так хорошо, как может быть хорошо только двум любовникам, убежавшим от родных и близких в далекую страну, где их никто не достанет, и вот однажды, находясь в этой прострации и повинуясь внезапному чувству, я вышел в коридор, постучал к Маргарите Игоревне и переступил порог ее комнаты.
Она посмотрела удивленно, потому что по своей воле я никогда сюда не заходил.
– Маргарита Игоревна, – сказал я робко, – а что бы вы сделали, если бы потеряли партийную кассу?
Она подумала секунду и ответила четко и ясно:
– Отнесла бы в райком партии письменное заявление, что ее украли, и справку из милиции!
Потрясенный глубиной и простотой сказанного, я постоял, поклонился и вышел.
Вечером я рассказал об этом Таракановой, она недоверчиво покачала головой, но по лицу ее пронеслось что-то вроде свежего ветерка.
А еще через пару недель Маргариту Игоревну увезли по «скорой».
Мы не видели этого, потому что ездили к родителям отмечать ноябрьские праздники.
Пришли хмурые родственники, осмотрели квартиру, сказали, что Маргарита Игоревна уехала «на месяц, на два, мы пока не знаем», взяли деньги за два месяца вперед и ушли.
Мы прожили эти два месяца в полном блаженстве и покое – никто не ходил по ночам, не стонал, не рассказывал о правом уклоне и о левом уклоне, об эсерах и троцкистах, никто не просил меня стоять в очередях за портвейном, никто не пугал нас ночами.
Стало хорошо, пусто, тихо.
Но скучно.
Я вдруг понял, что без Маргариты Игоревны эта квартира стала довольно нежилой.
Когда второй месяц подходил к концу, приехали родственники и вежливо попросили нас собрать вещи.
Они сказали, что Маргарита Игоревна умерла.
…Вместе с Таракановой мы больше никогда никакую жилплощадь не снимали.
Вата гигроскопическая
1
Анжелика Щеглова, член ВЛКСМ с 1975 г., русская, не замужем, студентка вечернего отделения филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, поняла, что беременна, где-то в мае.
Причем выяснено это было путем всяких народных примет (точь-в-точь как в фильме «Москва слезам не верит») – на дне рождения у подруги Голубевой она съела сразу полбанки соленых огурцов и полсковородки жареной картошки и была легко изобличена именинницей. Врач в районной поликлинике все подтвердил и спокойно ее спросил, а какой срок.
Анжелика тяжело задумалась.
Она никак не могла вспомнить конкретную дату, то ли это было 1 апреля (когда отмечали всей группой в ДАСе на улице Шверника день рождения великого русского писателя Н.В. Гоголя), то ли пару недель спустя, словом, это был короткий роман, совершенно не в ее духе, и она не только не планировала с этим человеком что-то серьезное обсуждать, ставить его перед лицом каких-то обязательств, но даже сама мысль об этом повергала ее в липкий ужас.
Анжелика назвала условное 10-е апреля (совершенно не будучи в нем уверена), медленно надела в гардеробе плащ, медленно вышла на улицу и неудержимо разрыдалась.
Пришлось сесть на лавочку и как-то привести себя в норму.
Вокруг текла регулярная жизнь, звенели трамваи, орали дети из колясок вокруг женской консультации, угрюмо волоклись куда-то случайные люди, Москва напитывалась воздухом мая, прокапал небольшой дождь, как капельница выздоравливающему, – и вот только она одна чувствовала себя как будто в ледяном вакууме, за стеклянной стеной, откуда ее никто не видел, не слышал и не понимал.
У них все было хорошо или по крайней мере нормально, и только у нее одной – очень, очень плохо.
Она тогда ничего не почувствовала к этому Коле, кроме легкой благодарности – за то, что он проявил к ней хотя бы вот такой, конкретный, чисто мужской интерес, но совершенно не собиралась с ним встречаться дальше. Но он как-то очень ловко нашел в ДАСе пустую комнату, какого-то отсутствующего коменданта, у нее кружилась голова, ей было плохо, он ее туда отвел, а дальше она уже не помнила, почему и как. Просто что-то начало происходить, и она подумала – да ладно, пусть все идет как идет.
Не было острых ощущений, ни плохих, ни хороших, Коля вел себя вежливо, был даже вдохновлен своим быстрым успехом, упорно звонил, звал на свидание, она опять пришла, и опять они оказались в ДАСе (комендант, что ли, в отпуск у них на этаже уехал, холодно подумала она, у них там небось очередь на эту комнату), но во второй раз она выяснила уже более отчетливо, что продолжать эти встречи совсем не хочет.
