Затем они переехали на Лосиный остров, в панельную пятиэтажку – это был совсем новый район, сообщение отсюда с Москвой было сложное, только на электричке. Правда, ходил автобус от ВДНХ, раз в час, но «ненадежный», мог быть так переполнен, что не влезешь даже на подножку, – словом, они спешили на электричку, если им надо было «в Москву», по вечерам станция в бледном свете фонарей становилась загадочной и даже немного страшной, родители ее всегда встречали, если она возвращалась в темное время суток, ходили слухи о пропавших девушках, взрослые об этом при ней не говорили, но она все равно все знала, как и все окрестные дети. Она смотрела с ужасом на этот дремучий лес, но все-таки здесь ей нравилось, это был ее район, ее жизнь, здесь она пошла в школу, а главное, в хор «Весна», все ее подруги тоже ходили в хор «Весна»: Бах, Шуберт, Перголези, «Стабат матер», «То березка, то рябина», однажды они даже выступали в консерватории, Полина не пропускала занятий, занималась сольфеджио, берегла горло, в те минуты, когда они пели, она казалась себе птицей, которая парит там, в вышине. Хормейстер ее выделял, ожидались гастроли детского хора «Весна» в Европе, в лучших залах, это был известный коллектив, она разучивала сольные партии, летела как на крыльях в это низкорослое помещение, в котором располагался их певческий рай: бетонные блоки, два этажа, низкие окна, здесь когда-то был детсад, но, войдя сюда, ты сразу оказывался внутри волшебной коробочки – в одной комнате распевались, в другой настраивали рояль, бегали совсем уж мелкие первоклашки, иногда одетые очень смешно: мальчики в черных пиджачках, белых сорочках, с бабочкой, девочки в пушистых платьях с блестками; на стенах висели фотографии хора во время прошлых гастролей, раздавались голоса Александра Васильевича и его помощницы Светланы – мягкие, но звучные и требовательные.
Она забиралась по скамейкам на свой ряд и ждала взмаха палочкой.
С каждым годом микрорайон в районе Лосиноостровской становился все более родным и многонаселенным, ряды белых пятиэтажек обрастали кустами и саженцами, клумбами и лавочками, она знала, кто где живет, она могла бы идти в школу с закрытыми глазами – словом, она прорастала, как прорастает капризное деревце на дачном участке, сначала первые побеги, потом листочки, потом корни, потом немного ввысь, потом ствол становится толще и прочнее.
…Но в этот момент родился брат, и отцу дали новую трехкомнатную квартиру.
Верней, так – отцу была положена трехкомнатная квартира, им в исполкоме сразу выдали смотровой ордер и сурово сказали, что если он откажется, то на следующий ордер можно будет рассчитывать максимум через год. Или два.
И он сразу согласился. Жить с двумя детьми в однокомнатной им с мамой было тяжело.
Так она покинула это место, и кончилась эта музыка, и началась совсем другая.
Свет в их новом доме на Дорожной улице уже был, а газ еще не подвели, поэтому в квартире было холодно, грелись электроплиткой (на которой постоянно что-то кипятилось) и масляным обогревателем. Электроплитка стояла в углу, на полу. Брата укутывали, как какой-нибудь куль, он смешно пищал изнутри этих одеял, просил есть, на электроплитке грели воду, чтобы потом греть в ней молоко, все было очень сложно и даже весело, но ее это веселье не радовало, она вспоминала звуки рояля, когда распевался хор, и эту малоэтажную постройку в конце тенистой улицы, куда она бежала каждый день, но ведь детство такая вещь – есть необратимость, и ты в нее встраиваешься, в эту необратимость, так или иначе, она тоже стала встраиваться. Жилая квартира в их подъезде была пока только одна, то есть они въехали в новый дом первыми. Подъезд пугал своей пустотой и холодным мраком, она старалась скорей добраться до дверей и нажать на звонок, одна комната из трех еще была совсем нежилая, но именно туда родители поставили телевизор, и вот, для того чтобы его посмотреть, она надевала пальто, шапку, обувь, шарф и шла в пустую комнату с инеем, замерзающим на окнах. Выключала свет и упрямо сидела одна перед мерцающим в темноте голубым экраном, ото рта шел пар, она дышала на руки, чтобы согреть пальцы.
Мебели тоже не было, но постепенно она появилась – сервант, стулья, стол, «горка».
Сначала ей казалось, что их забросили, как космический десант, на другую планету, – вокруг была белая пустыня до горизонта, снежное поле с тонкими черными линиями тропинок, с разрушенными деревнями. Восточное Чертаново еще только строилось, ходили важные землемеры, огромные экскаваторы рыли котлованы, ездили колоннами грузовики, ревели бульдозеры, но в целом микрорайон был еще почти на бумаге – в бывших деревнях еще дымились печки, жителей не успели переселить. Хотя в основном вместо жилых домов уже были разбитые окна, пустые глазницы домов, остатки жизни, колокольня старой церкви и еще деревья, много деревьев – поздней весной, когда они зацвели, Полина обалдела от всех этих белых цветов, бесконечного, до горизонта, яблоневого сада, ей казалось, белое сменилось белым, но не холодным, а цветущим и шумным. Постепенно в их доме появлялись соседи и соседские дети, с ними она бегала по этим яблоневым садам, перешагивая через упавшие заборы, разбирая хлам на пепелищах родовых гнезд, где валялись и полусгнившие игрушки, и разорванные семейные фотографии.
Так, кстати, было по всей Москве – деревянные дома сносили от Марьиной Рощи до Чертанова, от Преображенки до Мещанских улиц, их район строили конкретно для рабочих ЗИЛа, гигантского автозавода, в новый дом на Дорожной переезжали семьи из бывших рабочих общежитий и из разрушенных окрестных деревень: Покровское, Аннино, Мосстройпуть. Первого сентября Полина пошла в новую школу – и поняла, что чертановские дети – они какие-то совсем другие: мальчики вели себя солидно, как маленькие мужички, от них по-другому пахло – табаком, неухоженным бытом, в школьной столовой они сметали еду за одну секунду, завидовали бутербродам, которые она приносила из дома, после школы дрались, играли в пристенок, отбирали мелочь у малышей, они смотрели на нее странно, постоянно плевались, хрипло ругались матом, курили и выпивали, хохотали звучно над анекдотами, смысла которых она не понимала, мгновенно исчезали, завидев учительницу и оставляя Полину всегда одну на заплеванной площадке с окурками. Она делала вид, что ей все это интересно, послушно стояла рядом, послушно улыбалась непонятным анекдотам, она встроилась. Кругом был другой мир, яблоневые сады скоро снесли бульдозером, поставили башенные краны, сплошным потоком пошли бетономешалки, грузовики, автобусы с рабочими, все это было похоже на сражение, кругом были огромные, в человеческий рост траншеи, осенью залитые водой почти на полметра, – по ним прокладывали трубы, провода, здесь они играли, в резиновых сапогах и поролоновых куртках, взбирались по шатким временным лестницам на новые бетонные этажи, сидели на бетонных панелях, сложенных в штабеля, руками и лопатками вырывали в траншеях землянки и норы, прыгали по шатким мосткам.
Их девятиэтажный дом был немыслимо длинным, двадцать подъездов, настолько длинным, что в его дворе построили целых три школы – для детей рабочих ЗИЛа, переселенных сюда из своих мрачных общежитий, теперь у всех были отдельные квартиры, с пропиской, они стали москвичами. Изначально это были в основном люди, которых переселяли в Москву «по разнарядке», по комсомольскому призыву, по лимиту, из полупустых ивановских, владимирских, костромских, калужских, орловских деревень, во дворе вечерами стоял гомон голосов, хозяйки выходили во двор, как на деревенскую улицу, чтобы обсудить новости, дети – чтобы поиграть, мужики – чтобы покурить, отец Полины проходил сквозь них всегда немного бледный, отчужденный, хотя и пытался здороваться, но ему мало отвечали, иногда кивали, не признавали за своего, но отцу было все равно, он чудом, почти мгновенно получил трехкомнатную, мало кто мог этим похвастаться среди его знакомых.
