Вообще о Рогачевой было известно, что она какие-то вещи придумывает на ходу. И потом долго на них настаивает. Это было свойство ее характера, но, несмотря на это, никто ей не ставил в вину эти милые беспочвенные фантазии и все продолжали ее любить.
Однако это платье платинового оттенка почему-то не давало Голубевой покоя.
Она о нем много думала во сне и наяву. Черт его знает почему, но в рассказе Рогачевой ее зацепили какие-то детали – она почему-то ясно представляла себе эту «пожилую портниху, которая шьет на дому», и у нее «случайно» оказался какой-то такой отрез из роскошной ткани, и что она готова сшить «за недорого», и что Голубева «умрет», когда увидит, и вообще все это станет началом какой-то новой жизни, в которой она проснется как королева, а не как золушка.
Короче говоря, Валерия стала видеть платье во сне, но совершенно отдельно от себя – платье было живое, оно ходило, разговаривало, знакомилось с мужчинами, и это было даже как-то неприятно, потому что на самом деле Лера знала, что платье уже ей принадлежит и разговаривать само по себе не имеет права, не может, потому что она за него заплатила.
Вообще у Рогачевой было много таких разных историй удивительного свойства и содержания. Например, у нее был «роман с Гребенщиковым», наверное, как и у многих московских девушек в то время, он к ней довольно часто приезжал из Ленинграда, приходил всегда очень поздно, приносил дорогой коньяк, был человеком грубым и невоспитанным, но она терпела его хамство, потому что очень любила его песни.
– Хочешь, я тебя с ним познакомлю? – часто спрашивала она Голубеву.
Но Голубева не хотела…
Однажды Рогачева рассказала очень ярко и в живых подробностях историю своего случайного знакомства с Владимиром Высоцким – она возвращалась одна с концерта ансамбля народной музыки под управлением Владимира Назарова «Карнавал» (там у нее был знакомый музыкант, он играл на африканских бонгах) в киноконцертном зале «Россия», и вот она вошла в метро, уже около часа ночи, на площади Ногина, и вдруг к ней обратился какой-то мужик. Он стал ей рассказывать какую-то околесицу, ну просто нести всякий вздор, на который она даже не обратила внимания, – что он музыкант, что он очень устал, и что у нее очень красивые глаза, и что он очень нуждается в женском внимании, потому что жизнь его трудна и в чем-то даже непоправима, но она даже не посмотрела в его сторону, потому что «слышала такое уже сотни раз», и тут он другим голосом, немного иронично сказал:
– Девушка, ну вы хоть на меня посмотрите.
– Зачем мне на вас смотреть? – не поворачивая головы, ответила она.
– А вы все-таки посмотрите, – очень настойчиво сказал он, и она повернула голову и увидела улыбающегося Высоцкого.
Дальше он кого-то встретил и не поехал ее провожать, но это было уже не важно.
– А он был с гитарой? – нервно спросила Голубева.
Оля честно подумала.
– Не помню… – задумчиво сказала она. – Не обратила внимания. А что?
Все это было бы ничего и даже забавно, но вот это «платье такого платинового оттенка» вдруг совершенно расстроило их отношения.
Голубевой совершенно не хотелось про него слушать, а история между тем обрастала все новыми подробностями.
Обсуждалась, например, фурнитура. К этому платью была нужна очень дорогая фурнитура, а ее совершенно негде было достать в Москве.
– Ну понимаешь, там сзади будет… – и Рогачева начинала объяснять ей про петли, крючки, пуговицы, причем с такими подробностями, как будто оно было уже перед ней. Кстати, она сама умела шить, и очень хорошо.
Лере уже совершенно не хотелось про него слушать, про это платье, как вдруг однажды Рогачева сказала:
– На следующей неделе примерка!
Они долго договаривались о том, как пойдут к портнихе, во сколько, у какого метро встречаться, нужен ли задаток, какой замечательный сын у Марии Генриховны (так звали портниху), какая она вообще старорежимная замечательная тетка, что Лера получит удовольствие от самого процесса, что про деньги думать пока рано, там можно частями, и вообще Рогачева поможет, потому что она сама без ума от этого платья, и вдруг в последний день, когда Голубева уже начала по-настоящему волноваться, выяснилось, что портниха сломала ногу.
Голубева вежливо похмыкала, выразила сочувствие, но к разговору этому больше не возвращалась.
Потом портниха медленно выздоравливала, потом у нее была реабилитация, потом она уехала на дачу, все это было довольно мучительно…
Наступила осень, в Москве была неприятная, но правильная осенняя погода – сырой ветер, дождь, небо в тучах и противное настроение. Встречались они довольно часто, просто гуляя по центру, иногда заходили куда-то съесть мороженое и выпить кофе, и однажды Рогачева решила сделать признание.
– Слушай, я не знаю, зачем я это тебе говорю… Наверное, это эгоизм. Но мне так будет легче. В общем, я сделала аборт.
Голубева ахнула и поперхнулась кофе.
– От кого? – спросила она.
– Ну от него… – пожала плечами Рогачева. – От кого же еще.
Голубева тупо молчала, и тогда ей пришлось сказать самой.
– От Боба. Гребенщикова. Ну я же тебе говорила…
Этот момент Голубева запомнила очень хорошо.
Она вдруг увидела себя и ее как бы со стороны. Рогачева сняла плащ и сидела в своем любимом красном свитере. Волосы у нее были яркого золотистого цвета, глаза синие, все как положено натуральной блондинке, щеки от уличного холода раскраснелись. Лере Голубевой очень хотелось сейчас сказать ей: «Ну что ты делаешь, остановись…» – но она, конечно, не смогла.
Глаза у Рогачевой были полны какого-то нездешнего света, они переливались огнем, по лицу бегала улыбка страдания или счастья, это был настолько красивый, полный внутреннего огня человек, что устоять перед ним было невозможно.
Голубева вздохнула и выслушала всю историю до конца.
Однако после этого они стали встречаться гораздо реже. Какое-то время Голубева болела сама, потом заболела Рогачева, потом у нее начались отношения с мальчиком, которого Голубева когда-то, на первом курсе, любила, обсуждать такие вещи было не в ее характере, отношения плавно сходили на нет, как вдруг Оля позвонила и предложила встретиться «по очень важному делу».
Они встретились в кафе на Горького, в «этажерке».
– Слушай… – сказала Рогачева и разжала кулак. – Там у нее лежали сильно смятые и оттого еще более невероятные четыре сиреневые бумажки по двадцать пять рублей.
Помолчали. Рогачева внимательно смотрела на Голубеву.
– Ну что ты молчишь, ничего не спрашиваешь… – тихо сказала она.
– А про что спрашивать? Я не понимаю, – ответила Голубева.
– Слушай, я позвонила Марии Генриховне. Она сказала, что тот отрез по-прежнему у нее. Я знаю, что у тебя нет денег, и вот решила тебе занять. Ведь ты же очень хотела это платье, правда?
