— Че-о?
— Сгонцай туда! — приказывает Белкин.
— Она сказала, что больше в долг не отпустит! — в отчаянье кричит паренек.
— Да я не об этом, — говорит Белкин. — Ты вон пронюхай, чё это там у них за свадьба намечается? Рубишь?
— Рублю, — с досадой отвечает паренек. — Но я еще в камбузе не убрался.
— Уберешься, успеется. Давай!
Капитан Палыч, навалившись большим животом на борт, одобрительно слушает диалог.
Паренек перескакивает на пирс.
— Куда? — рявкает капитан, поднимая брови. — Сдурел, что ли, мореходец?
Паренек смотрит на длинные черные трусы, похожие на шорты. Правда, как будто с чужой задницы, на два размера больше. Кривится и исчезает снова в трюме, возвращается в штанах, пузырящихся на коленках, и, подтягивая их, идет по пирсу, дальше поднимается по берегу навстречу шествию, чем ближе — тем задумчивее и медленнее, с оглядкой на Белкина, Палыча и родной катер.
— О-ё!.. — поет Мишка. —
Солнце и есть космический бубен.
И сэвэн Байкал — явился из космоса,
Как и предки тунгусы,
Со звезды Чалбон.
Кто знает в себе этот космос,
Тот смеется над вами.
Бум! Бум! Дзынь-дзанк!
И Мишка блаженно улыбается, озирает берег, море, пирс, дальние мысы, переходящие плавно в горы, — на одной вышка, башня из лиственницы, он помогал ее строить дядьке с лесниками. Он глядит на море, которое когда-то рассекал лезвиями коньков, выполняя обещанное Лиде с лебедиными бровями. И снова видит лабаз звезд.
О-ё, я узнаю еще твое имя!
Сюда на берег выходила бабушка Катэ, провожая внука. Бабушка дарила ему свои песни. А теперь внук сам поет. Никто не слышит из людей. Только чайки, рыбы, звери по берегам. И Ламу Байкал.
— Что происходит? — спрашивает директор у лесничего Андрейченко в кожаной потертой капитанке, надвинутой на глаза.
Тот оглядывается, щурится. Его загорелое лицо покрывают морщины. Он молчит. Вместо него отвечает разноглазый коренастый Кузьмич в рубашке с засученными рукавами, с нимбом просвеченных русых кудлатых волос.
— Очная ставка, Вениамин Леонидович.
— Что они делают? — спрашивает и Дмитриев.
— Снимают последнего эвенка, — отвечает и ему Кузьмич.
Он слегка под хмельком.
Дмитриев выпучивает глаза.
— Так это ж Мишка Мальчакитов!
Кузьмич кивает.
— Он самый, Руслан Сергеевич.
Дмитриев кашляет трубно.
— Как он здесь оказался, черт возьми?! Это же… это же какая-то провокация? — спрашивает Дмитриев и оглядывается на директора Васильева.
Тонкие черты лица Васильева ломаются. Глаза выражают напряжение и недоумение.
— Я не понимаю, — бормочет он.
— Но это канадцы? — вопрошает Дмитриев, раздувая ноздри.
— А вы сами не видите, — отрывисто отвечает директор.
Подходят еще люди, стоят, смотрят, переговариваются. Среди них и Зоя, тетка Мальчакитова. Она растерянно смотрит на происходящее.
— Та что ж это такое! — тихо подавленно восклицает комсорг Славникова, пыхая украинскими очами. — Ему ж в тюрьме место. Его ж хотели исключить из рядов ВЛКСМ за пьянство.
— Тшш! — шикают на нее бухгалтерша и почтальон.
— Нет, но это ж надо, — не унимается Славникова. — Пусть бы еще бичей-алкашей сняли, Гришку-без-пяти-минут-в-ЛТП. Уклониста с вышки.
— И Петрова, — негромко, но отчетливо произносит Андрейченко.
— А пекарь тут при чем? — недоуменно спрашивает Славникова.
— Да при том, — отвечает Андрейченко. — Он вдохновитель этой всей капеллы вместе с пожарным Генкой.
Славникова смотрит на него, хлопает глазами.
— Та шо вы говорите?!
— Не болтайте глупости! — обрывает его директор, тревожно озираясь.
— То ли еще будет, — отзывается Андрейченко, — Вениамин Леонидович. То ли еще бууудет. И наш Прасолов с ними, соответствующе. Теневой директор.
— И все это тут вы развели, — бросает Дмитриев, тыча пальцем в сторону директора.
Лицо директора покрывается красными пятнами.
— Так что за Мишкой тут еще многих надо отправить… — говорит Андрейченко, — соответствующе…
— Но эта провокация международного масштаба, — говорит Дмитриев удовлетворенно, — для вас, Вениамин Леонидович, просто так не пройдет.
— Почему вы так считаете? — присоединяется к разговору невысокий щекастый мужчина с ранней сединой на маленьких бачках, с объемным портфелем в руке, в светлом джемпере, очках в золотой тонкой оправе.
Дмитриев, директор, Андрейченко, Славников с изумлением таращатся на вынырнувшего откуда-то из-за угла научного отдела незнакомца. Красные пятна сходят с лица директора и оно становится просто одинаково бледным. А пористое лошадиное лицо Дмитриева, наоборот, розовеет слегка. Глаза разгораются.
— Простите, вы к кому приехали? — спрашивает директор.
— По-видимому, к вам, — отвечает незнакомец. — Или даже ко всем работникам заповедника. Меня зовут Петр Лукич Самородский.
— Наконец-то! — восклицает трубно Дмитриев и тянется, хватает руку Самородского. — Очень приятно! Руслан Сергеевич Дмитриев, зам по науке. Мы вас заждались.
— С приездом, — уныло подает голос директор и тоже тянет руку и представляется.
— И это хорошо! — восклицает Дмитриев, азартно потирая руки. — То, что вы, как говорится, с корабля на наш бал. Вот, любуйтесь! Иностранные киношники снимают уголовного преступника Мишку Мальчакитова. Поджигателя, в одночасье пустившего проект уважаемого Вениамина Леонидовича на ветер. Сотни тысяч рубликов! Пых! И все.
Самородский смотрит, кивает.
— Тот паренек?
— Да! С цветной тряпкой на своей дурной головушке, — подтверждает Дмитриев. — Но сделано это было не по глупости, отнюдь. А по идейной убежденности. О, в этом омуте еще какие черти завелись, Петр Лукич! Вы еще узнаете.
— По убежденности? — переспрашивает Самородский, блестя стеклами очков.
— Я извиняюсь, — вступает в разговор Андрейченко, — из ненависти к имуществу, технике и государству и цивилизации в целом, соответствующе. Тут у некоторых установка соответствующая — на анархию.
Самородский оглядывается на него. Бликующие стекла очков скрывают его глаза, и нельзя понять, озадачен ли он этим обвалом новых сведений.
— Но зачем же они его снимают? — спрашивает он.
— Это какое-то недоразумение! — восклицает директор.
— Провокация международного масштаба, — возражает Дмитриев.
