— Так что, поймал?
— Поймал, подержал, Кристине показал и отпустил.
— Ну, а я думал, жаркое сделал.
— Кристина меня убила бы. Она ненавидит крольчатину с детства. У нее жил ручной кролик, а на даче его утащил какой-то местный лиходей-алкаш и прямо в камнях на заливе ободрал. Уже готовился жарить, но тут она прибежала, стала голосить… Хорошо, что следом бежали еще подружки и один подросток. Иначе, я думаю, ей пришлось бы худо.
— А действительно, — говорю, берясь за бороду, — у Есенина готовый завет.
Глаза его сверкают. Пожалуй, это вызывает у него почему-то избыточное вдохновение. Или он в самом деле, что называется, лесник до мозга костей? Такие-то парни и нужны в наш новый заповедник.
— Да, а мне ведь когда-то довелось встретить родственника Есенина, — говорю. — Не спешишь? Кристина-то одна там, на горе?
— Я взвел курки, в случае чего бабахнет, — отвечает он и усаживается напротив окна в хлебопекарне.
За окном пасмурно.
Рассказываю, как вернулся после геологической партии в Воронеж, где доучивалась Люба. Злой, голодный. Угла нет. Подружка Любы пустила к себе на кухню, там мы и спали, на раскладушке. Утром Люба в институт, я — в город, на поиски жилья. Кружил по городу, все больше по окраинам. Где же еще отыщется местечко для такого, как я? Но все почему-то возвращался к центру. Там доживало свой век деревянное ядро города: Гусиновка и Чижовка. Каковы названия?
И вот брожу я, выспрашиваю флигелек у встречных. Однажды захожу в переулок Алтайский, а навстречу мне старик на скрипучей ноге. «Ай, мил-человече! Ты обратился как раз по адресу, сердешный друг, — заговорил он так-то странно, складно, плавно, по-старинному. — Есть, есть светелка для тебя и для твоей зазнобы-душеньки». И повел меня к себе. Там в старом саду стоял дом в облупившейся краске, с хорошей пристройкой в два кона и с печкой. В ней мы и поселились с Любой. Освободили кухню бедной подруге. Зажилось нам у Бориса Сергеевича Кондратьева — а так звали старика — хорошо. Был он фронтовик, любил всякие присказки, поговорки. Заслушаешься. Люба, как он придет, задымит самосадом да поведет речь о чем-либо, все дела оставляла, забывала, и, что называется, развешивала уши. Да и я. Хорошо говорил старик, добротно. Мне его речь и напоминала такой добротный домотканый зипун. Ну, конечно, с современными вкраплениями, куда без этого. И вот осенью у жаркой печки слушаешь его и забываешь, в каком вообще времени пребываешь. Сад облетел, мокрые стекла, ворона на заборе, запах дымка березового, антоновских яблок, шерсти, чуть-чуть — керосина. Борис Сергеевич говорит, поводя большими ладонями перед лицом, — а нос крупный, породистый, глаза синие, взгляд умный и прямой.
А однажды вдруг наш Борис Сергеевич — как раз первый снег лег, все празднично выбелил в воскресенье, — вдруг он начал стихи читать про зайцев, гончаков, звон льда на ручьях и стук копыт. То, что он заядлый охотник, мы знали. Но вот то, что пишет стихи, — это было новостью. Не зная, как к этим стихам относиться — трудно вообще-то на слух воспринимать стихи, трудно отделаться от обаяния стихотворца, например, и от слишком поэтической обстановки, — я заулыбался. А он говорит: «А что ты улыбаешься, друг? Ведь у меня в родне есть поэт. Есенин». Я не поверил. Борис Сергеевич не обижается. И говорит, что встречался с ним в одну зиму. Было тогда Борису Сергеевичу пятнадцать годков. И он жил в Ельце. А Есенину понадобилось поехать в деревню близ Ельца, и Борис его повез в санях на своей пегой кобылке.
Я слушал старика и не верил, нет, не верил, как вот сейчас и ты, наверное. Но тут он говорит: «И спрашивает меня на обратной дороге Есенин: ты сам-то не сочиняешь стишки? Я, хоть уже и пытался, а отвечаю: нет! Как можно? Не Кольцов, чай. И тогда он сказал: правильно, Борька, не пиши, ты в них заблудишься. Ха-ха! Как сказал-то?»
И действительно, сказано здорово. И эта фраза вдруг пересилила мое неверие, бывает же так. Такую фразу вряд ли придумаешь.
У Бориса Сергеевича там же, на Гусиновке, жили две сестры. Одна, старая совсем, лежала под приглядом своих детей. А другая, Варвара Сергеевна, дородная, неторопливая старуха, заходила к брату. И я ей иногда по мелким делам помогал, пособлял, как говаривал Борис Сергеевич. И как-то отнес мешок угля ей, ну, посидел немного для разговора… Вспомнил про Есенина и спросил, а что, мол, говорят, и так далее. И Варвара Сергеевна ответила просто: «Да, правда то. Наша мать и его были в сестрах. У нас родова неплохая. Нам и Тихон Хренников — слыхали о таком? — родней приходится. Только их род богаче».
Потом я увидел по телевизору этого композитора Тихона Хренникова — и узнал нос Бориса Сергеевича и вообще то же выражение лица.
Но вот с матерью Есенина вышла неувязка. У нее не было сестры. Братья — да. А сестры не было. И тут, я думаю, дело в том, что Варвара Сергеевна посчитала сестер сестрами по-деревенски. Может, это была двоюродная или троюродная сестра. А так — к чему им врать? Как-то не с руки, люди основательные. Мне-то что пыль в глаза пускать? Зачем? Я не редактор альманаха или журнала, да и он никуда свои стишки не отправлял, памятуя завет Есенина, но справиться совсем с рифмоплетством не мог, это ведь как родник, рано или поздно прорвется, ну он и блуждал в стихах на свой страх и риск. Так, иногда кому и продекламирует, на охоте или вот в светелке прибившейся семейке геологов.
Нет у меня причин этим людям не верить.
И я сказал, протягивая руку Шустову:
— Вот тебе рукопожатие Есенина через полвека. Вдруг пригодится.
Тот ответил с энтузиазмом крепким пожатием.
Уложив две черные и три пшеничные еще теплые буханки в рюкзак, Шустов отправился назад. Ему еще надо было зайти в контору и взять письма у Любы.
Потом я увидел его разговаривающим с Прасоловым. Лесничий что-то объяснял. Переговорив с лесничим, Шустов пошел с рюкзаком за плечами к мостику через речку. Я вышел посмотреть. Лесник уже был на другом берегу. Он споро шагал по тропе среди деревьев вдоль серого слегка туманящегося моря к своей горе Бедного Света, плавно понижающейся и переходящей в мыс. Там, на горе в зимовьюшке его ждала девушка с рыжими волосами и зелеными глазами.
Не знаю, понимает ли этот парень, что вот так просто свершаются наверняка лучшие дни его жизни.
12
Мужики привезли на Покосы сенокосилку. А кони не пошли. Орнитолог Славников сел верхом, но конь так взбрыкнул, что орнитолог через голову полетел.
Через день у них лошадь порвала вену. Срочно вызвали ветеринара. Прилетел вертолет. Косцы в панике. Все пластают травы вручную. Два дня косил и я. Как на грех, разыгрались грозы. Льют ливни. Медведь повадился, видно, молодой, занявший территорию вместо убитой медведицы, ворует продукты, порвал брезент. Кажется, этот же медведь погромил летнюю кухню на Северном кордоне.
Люди из научного отдела собирались в полевые, но у них штормом лодку унесло. Ругаются.
Заместитель директора по науке Дмитриев ждет не дождется комиссии из Главохоты после пожара. У него свои виды на директорское кресло. Он рассылает жалобы во все инстанции — пошел ва-банк. Нам эта ситуация тоже интересна. Наш кандидат в директоры — Прасолов. Сейчас главного лесничего Казинцева понизили в должности с формулировкой «за непредотвращение пожара», а вместо него, правда еще только исполняющим обязанности главного лесничего, назначили Прасолова. Тут уже один шаг до директорской должности. Его замом станет Могилевцев. И так бескровно и относительно тихо может произойти байкальская революция. Впрочем, кровь-то пролилась: человеческая и звериная. Но Мальчакитов выжил. И нам надо его вызволить. Но как?
