Всем это было интересно. И мы ждали книгу с сагами, словно посылку древних исландцев. Вообще мои анархистские устремления не всем одинаково были по душе. Самому молодому — ну, не считая, присоединившегося, кажется, к нам вполне серьезно Олега Шустова с горы Бедного Света, как он ее почему-то назвал, — Сергею Прасолову, будущему главному лесничему и скорее всего директору нового заповедника, это претило. Он считает, что анархия — дурацкая утопия и нам надо использовать существующие государственные структуры.
Ученому Игорю Яковлевичу Могилевцеву эта идея симпатична. Ну да, ибо он — ученый во всех смыслах.
На излете эпохи Уса, за год до великого вопля, подобного тому, что услыхал некий кормчий, проплывая в греческих водах: «Великий Пан умер!» — «Ус хвост отбросил!», тогда студента московского института пушнины сцапали крысы… или псы?.. нет, скорее все-таки псы, опричники на службе у главного Рябого Крыса Уса, за шутку насчет повеления царя: «Бейте потихоньку прутиком».
Уже тогда Игорь Могилевцев занимался соболем, бывал на практике в Сибири, интересовался и жизнью, преданиями соболятников-инородцев, тунгусов в том числе. И услышал о раздорах одного эвенкийского рода с другим — до смертоубийства, военных действий с применением стрел и копий и даже ружей, у одного рода были только стрелы и копья, у другого — еще и ружья. Много погибло народу. И тогда они решили подать в русский суд и пошли на Ангару, где стояли русские. Один род понимал по-русски, другой нет. И тех, кто не понимал, и наказали: побили железными прутьями. Тогда русский начальник написал царю, что если наказывать жестоко тунгусов, они все вымрут. Вот царь и дал ответ: «Бейте потихоньку прутиком». Ну а студент не удержался и заметил на дружеской пирушке, что царский завет забыт: бьют не прутиком, а проволокой.
Он был свидетелем, как одного эвенка, оленевода-колхозника, забрали за то, что с тем началась призывная морока. Услышал он «голоса», зовущие бросить колхоз, уйти в лес, искать песню, — так и поступил. А был бригадир, коммунист. Но зов этот может поразить кого угодно. Вероятно, если бы он был простым пастухом, дело как-нибудь бы и замяли. А тут — член КПСС, бригадир, и сутками сидит в лесу, что-то орет, то плачет, то кукует. Некоторые ученые называют это арктической истерией, время от времени поражающей северян. Да еще вот и студенты стали свидетелями, рабочие экспедиции. И что же? На катере по реке поднялись представители власти, два милиционера и молодой мужчина в штатском. Мобилизовали пастухов и через два дня изловили безумца, скрутили и увезли. Но безумие это было священным, как потом узнал из трудов известного этнографа-тунгусоведа Глафиры Макарьевны Василевич пораженный студент. Так и происходило испокон века призвание в шаманы. Шутка студента прозвучала в крайне неудачное время: против кандидата лингвистических наук, преподавателя эвенкийского языка в институте Герцена, исходившей немало троп в Сибири Глафиры Василевич как раз и возбудили дело, вменяя в вину реакционные теории о языке, вульгаризацию в грубой натуралистической форме словарей и клеветнические измышления о национальной политике. Посадили обоих. Женщине, много сделавшей для тунгусов, написавшей учебники для эвенкийских школ и сочинявшей стихи для детей на эвенкийском языке, пережившей блокаду, дали десять лет и отправили в Пермский край, там тоже густая тайга, как и в Сибири. Студенту дали меньше, чем кандидату наук, — вполовину. И этапировали в полюбившуюся Сибирь, но вскоре вопль по лагерям и проливам ГУЛАГа и прозвучал: «Ус хвост откинул!», и на обратном пути Могилевцев столкнулся с Беклемишевым, потомком боярского рода, питавшего и древо Пушкиных, Пожарского, возвращавшегося на свой остров Ольхон с Колымы… Не Пожарский, а Беклемишев возвращался. Хотя можно и так сказать: Пожарский возвращался. Он ему и поведал историю о своем прадеде Николае, что служил в царской армии двадцать лет, сражался с турками в Севастополе в пятидесятых прошлого века, а после вольной крепостным поехал домой в Читу, да застрял в Косой Степи, селении перед Ольхоном, высмотрел там себе невесту, женился, стал крепким крестьянином и был раскулачен в возрасте ста пяти лет и отправлен на спецпоселение, да там и помер. Царь Рябой стегал проволочкой не только тунгуса дикого, но и матерых русаков, сдирал живое мясо. И заразил студента отвращением к насилию и вечным подозрением к государству и правосудию. Осудить библейских лет старца и уморить его, — одного этого достаточно. А еще у студента была и своя судимость. Откровение Могилевцева поразило и меня. Узнал эту историю и Гена Юрченков.
Юрченков еще не сидел, но, кажется, именно поэтому здесь и оказался. То есть ускользнул из лентопротяжного механизма, который и утягивает всяких странных и несогласных в плавильный цех — зону.
Ну а Сережа Прасолов еще толком не обжигался, потомственный лесовод, обеспеченная юность, студенческие годы. В молодости и я был злее. Вот почему в армию берут молодняк. Государству нужен злой солдат.
В ожидании исландских саг можно найти поддержку у Толстого, ведь он был завзятый анархист. Или у Еврипида, этот парень Шустов как-то обмолвился, что Дионис у него — анархист Древнего мира. И как раз в библиотеке есть его трагедии. Надо и вправду почитать.
Дождь обильный, без грома, благодатный.
Заносил продукты на Покосы. Дорога мокрая. На Покосах цветет лютик. Пырей держит свои колоски, еще завернутые в стручки. Шиповник по обочинам цветет роскошно, как брат розы. Весь в колючках. Скоро косьба. Остальные тоже подтягиваются. Не знаю, кого поставить в замену себе, хлеб-то печь надо.
Помидоры в кулак величиной, «белый налив». Люба сорвала шестнадцать штук и положила на подоконник вызревать.
Явился гость с Бедной горы… или как там? За хлебом. Первая партия уже выпечена, но продажа будет только вечером, через магазин. Советую пойти договориться с продавщицей, заплатить ей, и тогда я ему отпущу хлеба.
Возвращается. Все улажено. Говорим. Как там у них? Парень сосредоточенно смотрит, пытливый, хотя этакий характерный безумноватый блеск молодости есть в глазах. Он и пытается это вместить в берега. Много ему еще предстоит потрудиться, пообдирать бока о камни. И освоить другую гору — гору знаний, а пока…
— Как, кстати, ты называешь гору-то?
Он улыбается глуповато-виновато, отвечает:
— Гора Бедного Света.
— Хорошее название. Предполагает рост. Рост света.
Смотрит внимательно исподлобья. Загорелое лицо, но румянец хорошо виден — во все щеки, как заметила Люба. Люба ему явно нравилась… пока не приехала эта ленинградка.
Рассказывает о жизни на горе, о пересохшем ручье, об орлане-белохвосте, что каждое утро встречает на выходе из зимовья. Бурундук там у них прижился, Кристина его подкармливает. Однажды устроили гоньбу за зайчонком, сдуру, говорит, забыл завет Есенина. Азарт проснулся.
— Какой завет? Не гоняться за зайцами? — спрашиваю, хотя уже догадываюсь, о чем речь.
— И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бить по голове.
— У него ведь в прошедшем времени?
Кивает.
