— А я по вашу персону, — сообщает она Гене, и тот преображается еще больше, но тут же слегка и насупливается или, точнее, настораживается. — У меня проблемы со светом.
— Да? Но как вы узнали? Здесь же бакк, а не бах…
— Что? — переспрашивает она.
— Баки с квашней, а не моя ниша на складе.
— А! — Она машет рукой и смеется, прикрывая этой рукой рот, возможно, из-за привычки или некрасивых зубов.
Я еще не успел за время ее жизни здесь разглядеть. Зубами маются все жители поселка. В воде нехватка фтора, и кариес с легкостью пробивает бреши. Увы, не пощадил он и зубы-чесночины моей Любы. Поэтому в поселке ждут перелетную бригаду стоматологов, как ацтекских богов, обещанных прорицателями своему народу. А многие и сами, не выдерживая мучений, устремляются к ним на Большую землю по морю, по ледовой дороге или волне и по воздуху.
Вострикова объясняет, что местонахождение электрика ей подсказал москвич…
— …ну, такой, с шейным платком.
И Генрих мрачнеет, уже не скрывая этого.
— Поистине, наш гость вездесущ и пронырлив, как хорек, да?
Женщина пожимает плечами. У нее под стеклами крупных очков серо-зеленоватые глаза. Или просто серые? Цвет женских глаз бывает трудно разобрать из-за теней, обводки карандашом и прочих ухищрений. Как и возраст — из-за всевозможных притирок и примочек и присыпок мукой. Но Люба уже все знает: ей тридцать семь, не замужем, а на Большой земле есть ребенок.
Генрих удивлен, недавно он проверял проводку в гостинице, все в порядке. Но женщина возражает. Она ведет речь не о гостинице и не о клубе, где сейчас временно после пожара располагается магазин, а о доме.
— О доме Живерни? — с шиком спрашивает Генрих.
Подозрительности уже как не бывало. Приятное женское лицо, мелодичный голос, легкий запах духов уже оказали на пожарного, электрика и настройщика органов в прошлом свое обычное магическое действие. И как же не пустить пыль в такое миловидное лицо. Оно становится на мгновение растерянным. А Генрих с полуулыбкой ждет, что ответит сей деятель культуры.
— Я толком не познакомилась с предыдущими хозяевами, — отвечает она, решив, что ей назвали чью-то фамилию.
Ну, я бы и сам без подсказки Любы, собирающей открытки и альбомы с мировой живописью — для развития таланта, как представляется ей, дочери, — сам не сообразил бы, о чем, о ком речь. Есть же в заповеднике метеорологи Биншон. Ну и почему бы не водиться лесникам или заезжим студенткам по фамилии Живерни, тем более, что студентка из Ленинграда. Живерни, стог сена, Моне с календаря, засиженного мухами и пауками, Ленинград, дом на Байкале. Вон какая ниточка в мире…
— Вы уже вселяетесь? — спрашиваю я.
Она кивает.
— А ребята?
— Они как раз отправились на свой пост, ну, на эту гору. Я предлагала оставить вещи в кладовке, но они свезли все в конюшню.
— Хорошо, пойдемте, — говорит Генрих и смотрит на меня с некоторым превосходством.
Женщина перехватывает этот взгляд.
— А уходить-то, по правде, совсем неохота! — сообщает она.
Генрих удивленно и обескураженно смотрит на улыбающееся лицо.
— Здесь такой славный запах! — добавляет она.
Генрих снисходительно улыбается, прикладывает два пальца к козырьку своего неизменного картуза и уходит следом за женщиной, поглаживая гусарские бакенбарды.
Мы с Дядей смотрим им вслед.
Чуть позже выхожу за дровами и успеваю увидеть отбытие экспедиционного каравана. По деревянному мосту из серых грубых плах через речку переходят два человека в брезентовых куртках и штанах, сразу кажущихся одинаковыми, но уже заметно, что один выше, плечистее, голова его туго обвязана на эвенкийский манер серым платком, на спине небольшой рюкзак, в руке палка, а по плечам второй фигурки рассыпаны золотые волосы, выбившиеся из-под зеленой вязаной шапочки, — а вот это зря, в тайге ожил подлый клещ. Впереди уже по земле шагает пегая лошадь, нагруженная походным скарбом, в поводу у лесника Тюменцева, ее он и приведет назад, сопроводив неофитов, причисляемых к сонму лесопожарных сторожей, на вышку на горе.
Мне хочется пожелать им счастливого пути, но что-то голос пресекается, и, лишь издав некий гортанный звук, я молча смотрю, держа в кулаке проволочную черную бороду. И тут-то понимаю, что, пожалуй, этот парень правильно сделал, опоздав на все самолеты и вертолеты. Житие вдвоем на горе, — может, в этом-то и есть попытка следовать теореме Гёделя, о котором паренек с девчонкой, скорее всего и не слышали. Может, они и отправились устанавливать связь с другой системой высшего порядка. «Никакая система не может быть познана вне связи с системой высшего порядка». Примерно так звучит теорема Гёделя. Конечно, можно спорить, не является ли армия системой высшего порядка по сравнению с заповедником. В общем-то, пытливый ум будет искать эту связь всюду.
Люба, кстати, говорит, что этот паренек лесник О. Шустов чего-то «пишет». Она видела в окно, проходя мимо и раз, и два. Хотя, может быть, у него много друзей на Большой земле, вот он и отправляет им письма. В семнадцать лет мир, конечно, чудовищно ярок. Впрочем, ему уже ведь восемнадцать? И в армию он не угодил только из-за нелётной погоды. Не исключено, что и нежелания… Да, трудно оторваться.
Дневник — хорошая вещь в деле самопознания. А не это ли главное? Да, Сократ?
Гёдель пришел на ум из-за внезапной библейской метафоры, вот что. Они там будут на горе, как новые Адам и Ева.
Кристина неожиданно вернулась из Ленинграда, куда ее вызвали телеграммой родители в связи с серьезной болезнью дедушки. Шустов попросился сторожевать на горе вместе с нею. Директор сначала не соглашался, но после напоминания о том, что по технике безопасности сторожей должно быть двое, уступил. Тем более что местные жители сторожевание на вышке воспринимают как тяжелую обязанность. В первый летний месяц там ниже зимовья еще есть вода в источнике, но потом он пересыхает и за питьевой водой надо спускаться к морю, а для других нужд собирать дождевую.
Интересно, взяли они с собой в зимовье, что стоит чуть ниже вышки, этот старый календарь со стогом или стогами сена возле Живерни?
Набрав беремя смолистых поленьев с красноватой и золотистой корой, возвращаюсь, сгружаю дрова у печки… Надо еще принести воды. С ведрами отправляюсь на колодец. Раньше воду зачерпывали из речки. Но потом построили в неудачном месте машинный парк, и в воде появились радужные разводы, хотя мы предупреждали именно о таких последствиях. Техника! Да, кто спорит, удобны и необходимы тракторы, катера, самолеты, поезда. Но в нашем заповеднике ничего этого не будет. Вот лошади. Может, северные олени. Правда, Прасолов возражает против такой архаики, аргументируя тем, что наши стражники-созерцатели не в силах будут угнаться за браконьерами. Но, положа руку на сердце, какие браконьеры? Когда в последний раз здесь задерживали браконьера? Прожив здесь десять лет, я не видел ни одного браконьера. Окружающие жители — за двести, триста верст, ближе-то никого нет, — давно усвоили, что на заповедную территорию соваться нечего. Ну, забредет иногда дикий турист. Так лесники его встречают на тропах, по которым никакой технике не проехать. А то он и сам покорно топает или идет на байдарке морем — и оказывается на центральной усадьбе.
