Рассвело, и вдалеке можно было увидеть темную щепку — «Сталинградец». Ветер немного ослаб, но сарма все еще ярилась. Неподалеку колхоз. Жуков побежал туда.
А у помощника капитана, привязанного к мачте, это был самый долгий рассвет в жизни. Он уже не верил, что свет утра застанет его в живых, что он будет еще дышать, видеть и вообще что-либо понимать. Иногда сознание выключалось, как свет в Хужире из-за неполадок на дизельной электростанции, и он разом исчезал в шевелящейся тьме. Удар — и помощник капитана жив, озирается дико… Один, совсем один посреди волн на мертвом корабле. Да и тот ли это «Сталинградец», на котором они отваливали от причала в Хужире солнечным радостным днем? Тот ли «Сталинградец» бороздил долгое время воды самого чистого в мире моря? И вообще — Байкал ли это? Или поле проигранной битвы… Волнующееся поле, поглотившее столько близких — да теперь самых родных на свете — людей. Как отчаянно и обреченно кинулся вниз дембель моряк. И где рубка? В ней ведь прятались ребята, мужики… А капитан? И Нинка?
И почему эта посудина не идет ко дну? Ее бьют волны.
И почему я жив?
А что будет дальше? Может, так и выглядит мир иной, будто чей-то чужой кошмарный сон, да, чужой, и у тебя нет сил разбудить этого чужого, ты даже не знаешь, человек ли это.
Появлялось желание развязать веревку и все закончить. Но то ли пальцы не слушались, то ли… бился где-то под ледяным панцирем одежды огонек, что ли. И он так и торчал посреди моря, будто памятник или казненный. Пробовал молиться, но даже «Отче наш» не знал. Про Сталина песню быстрее вспомнил: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из тысяч грозных батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь! Огонь!» Ее, подвыпив, пела команда, всем нравился этот припев, а главное по душе было, что есть мочи орать про огонь! Огонь! Огонь!..
Сейчас это помощника капитана обожгло видением огня, жаркого, чудесного в железной печке кубрика. Ему захотелось протянуть, как обычно, руки к печке, щурясь от папиросного дыма, под болтовню ребят, шутки, смех поварихи — и он протянул одеревенелые крючья рук, протянул к приближающейся лодке. Очнулся, как от удара кнутом, — и видит: идет по волнам катер, упорно идет сквозь ветер и посвист приунывшей сармы. Катер ближе и ближе. Мужики глазеют на «Сталинградец», севший на мель, на человека на мачте. И он глазеет на них, рот открывает, говорит что-то — а не слышно.
Потом услышали: «Что же вы так долго, братцы…»
А могли бы и вовсе не прийти, шкиперу Жукову еле удалось уговорить колхозников выйти в такую погоду.
И этот парень спасся.
Судьбе так угодно было, чтобы он заступал на вахту, чтобы под рукой оказались теплые вещи, веревка и чтобы катер отнесло на отмель. И чтобы шкипер Жуков не удовольствовался хором бывалых мужиков, певших ему об опасности идти в такой ветер, по такой крутой волне. Как будто у шкипера Жукова и были в руках нити судеб этого помощника да того морячка, отслужившего срочную службу, — жаль, морячок не послушался… Как и Нина. Ее просил один человек сказаться больной, остаться с ним… Хотя он всегда это ей говорил перед рейсом… Нина только взъерошила ему волосы, обвила руками за шею, поцеловала, смеясь…
Старик оборвал свой рассказ. Молчал, словно воздуха ему не хватало или духа продолжать. Мишка смотрел на него. По старику как будто волны проходили, что ли.
— Так этот спасшийся и был Андрей? — наконец спросил тихо Мишка.
Старик повернул голову, взглянул на него.
— Нет, Миша. Спасшегося того помощника капитана звали Алексей Дубинин, он потом здесь женился, но жить не стал — уехал, да и с концами. Не смог. Томился.
Старик снова замолчал. Потом продолжил рассказ.
«Сталинградец» приволокли в Хужир, отремонтировали, попытались набрать команду, но местные наотрез отказывались. Все отказались. Тогда наняли команду с материка. Сезон они ходили по морю, но моторист сломал ребра, поскользнулся и ахнулся в трюм. Там у них всякие неполадки случались и маленькие травмы. Но продолжали ходить. А тут — как без моториста? И стали всякими посулами подманивать снова островитян. И Андрей не устоял, в подпитии согласился, махнул рукой, а, мол, бабские причуды, почему это местным нельзя? И пошел с ними в море. И поначалу ничего, все шло нормально. А потом заметили, что он ночами на вахте говорит с кем-то, хотя один, ставит кружку с чаем, миску с кашей для кого-то, рыбу не ест, мол, она командой прежней кормится, жирует… Кинулся с кулаками на капитана, когда тот приказал ему что-то. А этот и бросился, мол, ты кто такой есть, какой такой капитан? Самозванец! Ну и в конце концов его просто списали, сами сезон дотянули с новым мотористом, да и разбежались и больше уже никого собрать на «Сталинградец» не смогли.
Так и стоял «Сталинградец» неприкаянно на приколе, ветшал, а всякая шпана нужду в нем справляла. Тут уже возмутились люди, и сейнер отбуксировали в море и сожгли… Огонь! Огонь…
Ну а наш Андрей как, сойдя на берег, запил, так больше и не просыхал, пока от него женка не убежала с девочкой куда-то на Большую землю. А он смеялся и пил. И окончательно рехнулся и сжег свой дом, как «Сталинградец», ладно, в отдалении, на отшибе жил. Ну после этого и повел свою жизнь побирушки. Правда, какое-то просветление на него нашло, и спиртное больше в рот не берет. Называет себя Андрюха-первозванный. И грозит, что скоро призовут и остальных. Куда и кто, к чему — всяк думает по-своему.
…Адам Георгиевич помолчал, повернулся к лампе.
— Ладно, Миша, давай-ка спать.
Дунул в лампу. Стало темно. Проворчала что-то сонное курица.
Мишка еще лежал с открытыми глазами, некоторое время не мог заснуть. Да, лежал на спине, уставясь в черноту.
13
Утром, собираясь на работу, Адам Георгиевич сказал, что Мишка может еще и поспать, но завтраком пускай не пренебрегает, заваривает чай и ест все, что обнаружит съестного, ну, кроме Перламутровой. Мишка сонно улыбнулся и хотел все-таки сразу встать, да немного замешкался — и глаза открыл снова при солнце. Приподнялся на локтях, озираясь. По половицам застучали коготки, и в солнечном сиянии появилась Перламутровая.
— Кыш, а то съем! — сказал ей Мишка.
Курица воззрилась на него оранжевым глазом.
— Ладно, — сказал Мишка, одеваясь, — не бойсь, я не хорек.
И вдруг подумал, что курица похожа на глухарку. Скорее на тетерку. И на Шаманку, скалу такую же рябую.
— О-ё, — протянул Мишка и осторожно обошел курицу.
Умывшись, он причесал черные волосы, глядя в большое зеркало в облупленной деревянной раме с вензелями какими-то, висевшее в простенке, поколебавшись, вскипятил в электрическом чайнике воды, заварил чая. Старик-то вроде от души предлагал ему пищу. И он достал хлеб из деревянной хлебницы, пахнущей немного плесенью, подсоленное масло принес из коридора, кусок сала. Порезал хлеб, сало. Нашел кусковой сахар. Налив горячего крепкого грузинского чая в чашку, начал пить и тут снова заметил портрет молодой женщины. С дымящейся чашкой подошел к фотографии в рамке на стене, стоял, прихлебывал и внимательно вглядывался в это светлое странное лицо, сразу показавшееся ему каким-то «подводным». И у Мишки мурашки побежали по плечам. Девушка с непонятной тоской смотрела, хотя и улыбалась. Светлые волосы, полные света глаза, белый воротник и три верхние пуговицы на платье. Она смотрела куда-то мимо Мишки… И хорошо. Он, поеживаясь, вернулся за стол, принялся за черный хлеб с салом. На стене возле печки увидел связки золотистого лука, хотел взять луковицу, но передумал, сообразив, что перед встречей с девчонками есть лук ни к чему.
