— Что же вы это фотографируете?
Голос у нее был грудной, странно задушевный, но звучал в нем упрек.
— Что? — спросил он с деланным недоумением и начинающимся раздражением. Сколько уже у него было всяких стычек по этому поводу.
— Ну эту экзотику, — сказала она.
Он взглянул ей в глаза, то ли синеватые, то ли серые, и хмыкнул.
— Да не сказал бы.
— Что? — переспросила женщина, ставя под струю второе ведро.
— А что это такая экзотика, — ответил Косточкин, жестом указывая на остальные дома.
— Но вы туда посмотрите, — возразила она, кивая в другую сторону.
Косточкин посмотрел. Там стоял двухэтажный коттедж с башенками, железными флюгерами в виде чертей… нет, это были черные кошки с выгнутыми хвостами.
— И вон туда, — добавила она, указывая на другой коттедж.
Вообще коттеджей здесь было достаточно. Но и жалких деревянных домишек хватало.
— Я уже прям как буриданов осел, — решил немного блеснуть эрудицией Косточкин. — И то экзотика, и это экзотика.
Женщина покачала головой.
— Вы-то выбор свой сделали. И от голода не умрете.
«Вообще-то ослом я себя всегда и чувствовал, — подумал Косточкин, — всю жизнь, и занятие мое — ослиное». Его предположение о том, что женщина найдется с ответом, оказалось верным.
Косточкин хотел пройти дальше, не продолжая разговора, но вдруг повернулся к женщине, уже набравшей полные ведра воды и двинувшейся в том же направлении, что и он, — и сказал:
— Давайте помогу.
Женщина взглянула на него с легкой и недоверчивой улыбкой. У нее было увядшее лицо, и эта улыбка бросила мгновенные молодые блики, Косточкин сразу отметил, у него был наметанный взгляд. И уже пожалел, что предложил донести ведра, ведь если попросит потом разрешения сфотографировать ее, то это будет выглядеть, как уловка. То есть то, что помог ей. Но делать нечего.
— Я привычная, — возразила женщина.
— А для меня это экзотика, — тут же ввернул Косточкин.
— Хорошо, — откликнулась она и передала ему ведро.
Косточкин попросил и второе. И, перехватывая холодную мокрую дужку, прикоснулся к ее слабо теплой руке.
— Вы, наверное, приезжий? — спросила она.
— Угадали.
— Дайте и дальше отгадаю: из Ленинграда? Ох, из Санкт-Петербурга?
Косточкин удивленно покосился на нее.
— Нет.
— И не из Архангельска?
— А почему именно эти города? — спросил он. — Я из Москвы вообще-то.
Женщина тихо заулыбалась и ничего не ответила. Они шли мимо заборов, из-за которых бешено лаяли собаки.
— Как в деревне, да? — спросила она. — Или в средневековом городе. А так и есть.
— Что? — переспросил Косточкин.
— Наша гора — средневековая.
— Я бы сказал, примерно начало прошлого века.
— Почему?
— А вот как раз тогда нельзя было где ни попадя фотографировать. Прокудину-Горскому сам царь дал разрешение. Прокудин-Горский, фотограф. Он и ваш Смоленск снимал, кажется.
— Так вы по его стопам к нам?
— Можно и так сказать.
Женщина остановилась у калитки и поблагодарила его. Косточкин опустил ведра на ноздреватую снежную корку.
— Но сейчас-то фотографируют все без разрешений?
— Да, — согласился он, глядя на нее исподлобья и соображая, как бы попросить ее о снимке. — Но всеобщая, так сказать, настороженность — зашкаливает.
— Шпиономания в крови! — ответила она, и по ее лицу в морщинах вновь заскользили чудесные блики.
В этой женщине была какая-то странная стать. С той стороны калитки шумно дышал рослый кудлатый пес. Он не лаял, а только смотрел горящими глазами на Косточкина, и тому было не по себе. Двор за изгородью был довольно непригляден, захламлен какими-то деревянными коробками, ржавыми железками непонятного назначения, возле сарая из какого-то древнего темного кирпича высился остов «козла» без колес, под яблонями стоял линялый диван, обтянутый потрескавшимся черным дерматином или чем-то вроде этого. К стволу кривой раскидистой косматой яблони или груши был прислонен совершенно проржавевший велосипед со струпьями шин на колесах. Дальше стоял старый умывальник с тусклым зеркалом в пятнах. Крыша сарая просела, но еще держалась. А деревянный дом, хотя и в облупившейся голубой краске, производил впечатление крепкого и просторного. На веревке сохло белье. А на крыше круглилась телевизионная тарелка.
Женщина перехватила его изучающий взгляд и заметила, что этот реквизит нового времени не меняет сути. Хотя, наверное, для того, чтобы это уяснить вполне, надо все же немного обвыкнуться, пожить здесь, на горе.
— А часы как раз остановились на колокольне, — вдруг вспомнил Косточкин.
— Нет Времени в часах, как Бога — в храме, — проговорила женщина. Это было похоже на цитату. По крайней мере, звучало напевно. Или просто ее голос стал нечаянно певучим. — Время на горе не зависит от этой колокольни.
Косточкину не хотелось просто так уходить, он медлил, не зная, что сказать… И наконец решился.
— Вы не будете возражать, если… — с этими словами он полез в сумку.
Но женщина его прервала:
— Буду, — быстро проговорила она, почему-то озираясь по сторонам.
— Нет, я просто хотел…
— Это совершенно ни к чему! — резко и твердо заявила она.
Косточкин обмяк, убрал руку с сумки.
— Понимаю, что выгляжу для вас экзотично, но, знаете что, молодой человек…
— Меня зовут Павел Косточкин.
— …знаете, Павел Косточкин, советую вам фотографировать не всякую рухлядь вроде меня или этих заборов, а кое-что более интересное.
— Например? — тут же спросил он.
— Да вон же — стена, башни, Веселуха…
— Что это такое? — не понял он.
— Веселуха? — переспросила она, взглядывая на него удивленно. — Это башня. Тут у каждой башни свое имя, а то и несколько.
— И где эта Веселуха?
Женщина кивнула в сторону далекой крепостной стены.
— Самая последняя башня на том участке, напротив семинарии. Но не сейчас, — добавила она.
— Что? — не понял он.
— Фотографируйте. А пораньше утречком. Будет солнце, может повезет снять луч Веселухи. Он рассекает здесь все, — сказала она, обводя окрестности рукой.
— Ну вот, — проговорил Косточкин, — а я собирался вечером уехать, завершить миссию.
Она быстро взглянула на Косточкина.
