И далее Николаус поведал, что дело было такое.
Один прохожий безымянный оставил как-то прямо у дверей лачуги Ханины сколько-то там кур, да и скрылся. Жена Ханины взяла этих кур, а он ей и воспретил забирать у них яйца, так что те расплодились — негде в доме яблоку упасть. Ну и решил Ханина продать кур и купить коз. А тут и вернулся тот прохожий. Заверил, что кур здесь оставил. Ханина потребовал описать приметы тех кур. Прохожий описал. И Ханина вернул ему коз.
Желтолицая баба и рот открыла. Ясно было, что она бы костьми легла, а кур, то бишь коз, ни в жисть не отдала бы.
«Дык можа, сёе ня козы, а куры, вось і пралезлі»
[186], — заключил Николаус весело.
И тут уже баба не выдержала да рассмеялась, прикрывая жилистой рукой щербатый рот. «Ай, пан, скажаце ошшо! То мядзведзі, то куры-козы! пераблыталі мяне!»
[187]
Вясёлка слышала только начало истории и потом, когда они шли рядом, спросила, чем же там закончилось у того бедняка. Такова сила историй капитана Иоахима Айзиксона. Узнав окончание, спросила, в какой земле это происходило, в польской? Нет, отвечал Николаус, в еврейской. А поведал ее капитан, что водит баржи с зерном по Висле. И, между прочим, проведав, куда едет служить Николаус, Иоахим Айзиксон позавидовал, ему хотелось бы пройти Борисфеном — и через Скифское море, а потом другое приплыть в землю обетованную. «О том вздыхает мой дедушка. Узреть святые места, град Иерусалим, пустыню со львами, ту Голгофу страшную, сад чудный, Иордан, а то и дуб в Мамвре. Он то все красками показывает, с чужих икон берет, но сам не ведает… А еще, речет, красками та земля истекает, бери, растирай в ступке, хоть иудейская горная смола, хоть красное дерево для бакана, хоть киноварь, хоть что». — «А здесь?» — спросил Николаус, хотя старик Петр это все ему уже объяснял. Девушка ответила, что для иконописи ничего и нету, но зато для тканей есть, какие цветки да стебли, коренья можно взять. Вот ради цвета холста, на одежку — это можно. Краску шижгель надобно брать у крушины, сок ее. Желтую — из отвара коры березовой да ольховой. Золы добавить. Зеленую бери у багульника. Из коры дубовой — желто-светлый, а не то и черный цвет. Зверобой — желтый да зеленый, а при хитрости розовый и красный. Корни конского щавеля да с винным камнем дадут желтый.
«Так ты тканіны красуецца?»
[188] — догадался Николаус. Девушка ответила, что да, немного, и еще они продают краску Федьке ткачу с Зеленого ручья, ему люба та краска, ни у кого больше не берет, секреты выпытывает, а она — молчок. И девушка приложила палец к губам с хитрым видом.
Николаус тут спросил, что за краска пошла на ее словно бы морской сарафан. Девушка отвечала, что вот как раз эту краску дал зверобой, да немного еще дубовой коры добавлено. И молодой шляхтич внезапно ощутил идущий от нее травяной и цветочный аромат…
Но Иоахим Айзиксон в шахматной игре научил его не сказки рассказывать, конечно, а хотя бы на два хода вперед думать. И так-то и думал Николаус Вржосек об этой девице, старался думать: се одна забава, а ничего более. А для сего было жаль девицы. И когда его друзья Любомирский да Пржыемский взялись отпускать шуточки на сей счет, мол, ты, брат-пан, живешь поблизости с такой-то козочкой и не заманишь ее попастись на глухую лужайку в овраге, он их оборвал. Тогда Любомирский сказал, что сам сию историйку устроит. На что пан Николаус серьезно ответил: «Но я тебя, брат-пан, предупреждаю». — «Ого, так тут все не так уж просто!» — воскликнул Любомирский, тряся светлыми кудрями и вторым подбородком.
Перед деревней Долгий Мост пан Григорий Плескачевский замешкался, не зная, свернуть ли на часок в имение тестя Никиты Чечетова, передать поклон от пани Елены, дочери, но охотничье нетерпение пересилило, да и рыжий пан Новицкий отсоветовал, дескать, одним часом тут не отделаешься, на обратном пути лучше и заглянуть. Так и порешили.
Поехали дальше, через болото с мостками и крепким настом, и вечером, уже в сумерках, подъезжали к имению Полуэктово, а иначе — Плескачи. Большой деревянный дом и еще различные строения, две избы тонули в снегах на холме. В отдалении виднелись еще крыши изб — там была деревня. Брехали собаки, пахло дымом. Дом был закрыт, темен. Но уже к нему широко шагал высокий мужик с небольшой русой бородкой, в шубе и шапке. При приближении к панам снял шапку, чуть склонил голову с заметной лысиной.
— Калина! Калина Самарин! Ну, здравствуй! — восклицал пан Григорий Плескачевский. — Отпирай нам скорее!
Это он прокричал по-польски, а потом, наверное, то же самое сказал и по-московитски. Мужик отвечал ему по-московитски. Николаус, натягивая поводья, и подумал, что это уже не Речь Посполитая, Smolenscium. Хотя на самом деле и эти земли польские уже.
Печи в доме были протоплены. И пан Григорий очень хвалил смышленого Калину Самарина, что тот не усомнился в приезде охотничьей команды из замка — после такого-то известия. Вскоре в доме хозяйничали пахолики, Савелий готовил ужин. Комнаты озарились лучинами в светцах. Всюду звучали громкие голоса. Обстановка была очень простой. Стены бревенчатые. Окна затянуты бычьими пузырями. Вдоль стен полати. Печи беленые. Дубовые столы. На полу шкуры медвежьи и волчьи, лосиные. Лосиные рога на стене. И оружие на другой стене, в зале, кинжалы, сабля, щит с гербом Плескачевских — месяц, меч и подкова.
Еда была готова еще в замке, а тут ее только разогрели в печи: гуси, начиненные гречневой кашей, жаркое из свинины. Да холодные закуски достали из погреба: капусту, бруснику, яблоки.
— Вина и водку будем пить после охоты! — объявил хозяин. — А теперь, паны ясные, только мед да пиво.
И уже поздно уселись за столы и накинулись на пищу, за день изрядно проголодались. Калина Самарин сперва сел за стол с пахоликами, но вскоре пан Григорий зазвал его за свой стол и начал расспрашивать о берлоге. Калина говорил, а пан Григорий его речи кратко переводил остальным панам. Медведя этого еще осенью хотели убить, он весьма дерзок оказался, повадился таскать телят прямо из хлева, страха у него перед людьми совсем нет. Но взять его так и не смогли. Изворотливый зверь и зело хитер. Ушел за реку, а может, по реке даже поплыл, так что след его потерялся. И странный след. Как будто что-то за ним тянется. Уже по первой пороше это узрели: будто кишка за ним таскается. Под зиму он вновь тут объявился. И опять прямо в деревню в ночь проломился, барана унес. И снова по реке скрылся. Анафема. Черт, а не зверь. Но мужики решили идти вверх и вниз по реке, пока след не обнаружат. Разозлил их лихач сей. Да тут как назло ударила первая вьюга, следы тут же заносит. Стали ждать по ночам вора. А он поперся в другие деревни. И все так же умно да смело грабит. Жиру ему надобно нагулять. И ведь нагулял таким-то манером, да как навалило еще больше снегу и затрещали морозы, совсем исчез. Но Гаврилко Чебышев с Ваской Боровлевым, сухоруким из Нееловщины, нашли берлогу-то за речкой Ливной, в ельнике, под выворотнем зверь устроился. Как пить дать — тот… А может, конечно, и не тот… Но Калина говорил, что чутье ему подсказывает — тот, тот, голубчик, зверь разбойный.
