27. Вхождение во храм
— Вы?
— Здравствуйте, Павел.
— Не ожидал вас увидеть.
— Почему?
Косточкин замялся.
— Да, — нашелся он, — у девочки же день рождения.
— Но с утра она в школе, — ответила девушка, поправляя платок.
— Действительно, — согласился он, невольно оглядываясь.
— Да не ищите ее, говорю вам, — сказала девушка.
— Нет… — Косточкин потер переносицу. — Просто…
— Вам надо фотографировать и некогда тут болтать, — сказала она.
Косточкин тут же возразил с жаром:
— Нет вовсе!.. И я не на службе, а сам.
— Я так и думала.
— Что?
— Ну, такое событие нельзя пропустить. Тем более фотографу.
— Да, — согласился он. — Хотя я всего лишь свадебный…
Она улыбнулась с иронией.
— Перестаньте. Это мне напомнило ту фразу из детского кино.
— Какую?
— Ах, я не волшебник, я только учусь.
— Волшебниками были первые, как обычно, — сказал Косточкин. — Первая фотка, первая цветная… А сейчас пошли ремесленники. Знаете, я все же решил фотографировать, так сказать, вслепую. Будь что будет…
По крыльцу поднимался Охлопьев, он уже стаскивал с головы меховую кепку, обнажая седые длинные волосы.
— Напрасно медлите, — бросил он Косточкину, — потом не протолкнетесь.
И вошел с остальными в собор.
— Вы уже знакомы? — спросила с некоторым удивлением девушка.
Косточкин кивнул. И в свою очередь поинтересовался, знакома ли она с ним.
— Ну да, еще бы. Кто не знает нашего толедца, человека стены. Тем более он мой бывший препод. Я с ним уже здоровалась. А когда вы успели?
— Он вызвал мне «скорую»…
— Ах, да. Брат рассказал вашу историю. А мы с Янкой думали, вы разыгрываете… Ну, про поцелуй башни.
У Косточкина снова оцепенел затылок.
— Что вы так… заторможенно глядите?
— Да так… Немного двоится действительность.
— Правда? — Она внимательно и глубоко взглянула.
Она была чудесно сероглаза, темноволоса, бледновата, вокруг носа обозначались слабые веснушки. На ней было облегающее длиннополое темно-синее пальто. Некоторое время они глядели друг на друга.
— Входите, входите, не стойте! У-ха-ха-ха, умора! Чё стоять-то?
Они оба оглянулись. Это была та дурковатая девица в куртке, тренировочных штанах с лампасами и разбитых кроссовках, но туго повязанная шерстяным белым платком.
— А, вот твой фотик, — сказала она. — Ну сфоткай все, сфоткай. Давай. Потом уже ничего не будет. Всех злых, хотящих добра себе. Дайте добра злу! — Она ощерила в улыбке желтые зубы. — Дайте, дайте! Двоеженцам, троеженцам, дайте, дайте. Хы-ы. И вору, дайте, дайте еще украсть чтобы. Добра, добра, всем добра. Все злыдням — добра и только добра дай, Матушка-заступница. Хы-ы!
— Да, и я специально пришел, — поспешно сказал Косточкин, прерывая поток ее речи, — специально, чтобы…
— Хы-ы, хы-ы.
— Вы говорили, что ваша знакомая… Чтобы вот и сфоткать ее с голубями. Где она?
— Как где? Они ее прогнали, они ей не дали, не пустили! — затараторила она, указывая на стоявших поодаль полицейских и казаков. — Забоялись, подлюги! Не дали, не пустили Мартыновну в небо к Мати Божией. Голубам ее крылышки обстригли, наголо, наголо побрили! Забоялися!
Тут к ним направился казак в папахе, шинели с погонами, в брюках с красными лампасами, с седой кудлатой бородой и сизым носом, туго препоясанный портупеей.
— Эй, ты снова?! — строго окликнул он. — А ну, давай-ка!..
— Кровь на голове, а тоже добра ему дай-ка, — заговорила девица, вращая карими с крапинками глазами, — на-ко, на-ко! Кровь, как коты сметану, лижут, лижут да лакают, как собаки, а мира, денег, счастья, здоровья, крепкой крыши, чистых окошек — дай, дай им, Мати! Дай! Чтоб сыты, сыты были и здоровы, и усы в крови.
Казак протянул к ней руку в перчатке.
— Слышь, ты?
Девица шарахнулась от него, вытаращив глаза:
— Забоялась, забоялась, ухожу. — Но вдруг стала спокойно напевать: — Ходила, гуляла Святая Дева… А тут ей, Святой Деве, два жида навстречу бегут… Вы жиды, жиды окаянные! Ой вы, на что же вы Христа Бога распяли?!
Казак округлил глаза, оглянулся на толстого сотоварища в камуфляжной куртке, папахе, бритого, краснолицего.
— Слыхал?.. Ты, чего заговариваешься? Какие такие жиды-то? Где? Кто?
— Еще хуже, — отвечала девица, — о-па! Не ждал? Те не знали, а ты знаешь. Знаешь и так-то живешь.
— Чего болтаешь? — спросил казак, и даже его борода как будто начала вскипать от бешенства, но при этом он с извиняющейся гримасой глянул на Косточкина и девушку.
— Живодером и живешь, бабу свою пинаешь, нос от водки синий.
— Вот же… — пробормотал казак, снова обращаясь к Косточкину с девушкой, — пронесло…
— Всех-то еще пронесет хуже! Кровавым-то поносом пронесет, хлынет из всех дырок.
Второй грузный казак приблизился к ней сзади, нагнулся и что-то проговорил негромко. Она притихла. Косточкин в это время и сфотографировал их, фотоаппарат-то в руках был наготове. Грузный казак зыркнул из-под лохмотьев папахи, поднес большой тугой кулак в перчатке к лицу и громко кашлянул.
— А, собственно, на каком основании? — сипло спросил он.
— Что? — переспросил Косточкин, прекрасно понимая, к чему тот клонит.
— То, — буркнул казак.
— Меня сфоткал! Я просила! — восклицала девица. — Мартыновну не дали, он бы и ее, как она полетит.
— Слушай, ты… — сдавленно проговорил казак в шинели и поперхнулся.
От зеленого домика возле арки шел мужчина в дубленке, в меховой дорогой кепке.
— Что у вас тут? — спросил он, быстро оглядывая всех, задержал взгляд на Косточкине с фотоаппаратом.
— Ничего особенного, — сказала Яна. — Я пригласила фотографа из Москвы сфотографировать это событие.
— Какое? — спросил мужчина в дубленке.
Она кивнула на вход в собор.
— Так и фотографируйте, — сказал грузный казак, — а не… дуру.
Девица при этих словах улыбнулась, начала чертить носком рваной кроссовки по земле, исподлобья взглядывая на Косточкина и Яну, словно ей сделали комплимент.
— На мероприятиях, подобных этому, фотографировать можно все и всех, — сказал Косточкин.
