Оборванный рассказ СП о влюбленной пастушке и пастухе, переправляющем через реку триста овец (а Дон Кихот не следит за рассказом с должным вниманием и не может ответить, сколько овец уже переправлено на другой берег, — и СП, поклявшийся сразу же закончить рассказ, как только слушатель не сумеет назвать число переправившихся овец, — так и поступает), заставил меня рассмеяться и окончательно — и вторично — поверить в гениальность автора. (Хотя сам-то я сумел правильно ответить СП: шесть овец, — но, увы, меня он не стал слушать и так не продолжил рассказ.)
За два месяца до этого романа я прочел в „Иностранке“ воспоминания любовницы Сальвадора Дали Аманды Лир и теперь мне кажется, что художник копировал Рыцаря Печального Образа. Или таков уж воздух Испании. Но, читая роман, вижу под тазиком брадобрея лицо Сальвадора Дали.
…И ночью он мне приснился и пожаловался, что один ус у него упал!»
— Ха-ха-ха! — дружно откликнулась аудитория.
Борис подкрутил свои светло-темные усы.
— «А утром — у нас, в России, не в Испании — под окнами вереница увязших машин. Воду холодную и горячую отключили. Свет, правда, еще горит. Лоджия в сугробах. На окнах белые карнизы. Зима! Зима как сон. Чудесно. Я все-таки ее люблю. За сгущающийся жар жизни.
Этот жар пылает в груди Дон Кихота, а еще сильнее — у СП, хотя зимы такие им и не снились».
— Прошу прощения у выступающего, — сказал Борис. — Но у меня, так сказать, брак восприятия. Как услышу СП — так сразу рожи наших писателей вспоминаю, с зачесанными лысинами, крашеными усами, крестиками и партбилетами, зарытыми на всякий случай в саду на даче. И даже жуткие графоманские вирши в ушах звучат, ну вот правда. Ведь после Твардовского тут не было никого и не будет.
— А ты?
— Я всего лишь бард.
— Героическая самокритика, — сказал часовщик.
— Нельзя ли называть его хотя бы просто Панса?
— Принято, — ответил Валентин.
— «Да, хорошо зимой читать про пыльные испанские дороги.
Но Сервантес заговаривается, мои друзья. Да, да, бывает. Вот Панса удивлен, узнав, кто скрывается под именем Дульсинеи Тобосской: грубая голосистая деревенская девка. Но несколько глав спустя заявляет, что не ведает, кто такая Дульсинея… Или это прием? Ведь действительно, не деревенская же девка?
Его сознание раздваивается. Наверное, „Дон Кихот“ интересен психоаналитикам. Можно примерами из этой книги иллюстрировать какие-то проявления шизофрении… — внезапно Валентин осекся, быстро взглянул на Охлопьева, нагнул голову и продолжил: — Священник или цирюльник просит обратить внимание на то обстоятельство, что Дон Кихот обо всем рассуждает весьма здраво и поскальзывается лишь на рыцарской теме. Ну, это же явный пунктик. И с Пансой он ведет себя как родитель-шизофреник. Он захлестывает оруженосца „двойной петлей“, есть такое понятие в психологии, то есть ситуация, когда яркие элементы получаемой информации противоречат друг другу и раздваивают сознание ребенка. Панса тоже поскальзывается на теме власти-денег».
— Кто на этом не поскальзывается, — заметил Савва.
— «Идеализм — явление… шизофреническое?
Или я слишком хватил?.. Не идеализм, а маниловщина.
Еще одна неточность: меч, похищенный освобожденным бандитом вместе с ослом, вдруг появляется в руке Дон Кихота, когда он рубится с винными бурдюками (как пытался рубиться наш Горбачев)».
При этом имени Борис схватился за свою бороду, словно его начали жалить те пчелы, что как будто там вились в глубине.
— «Правда, перед этим им повстречался именно этот бандит, переодетый цыганом, и, испугавшись, бросил осла, убежал… и вместе с ослом оставил украденный до этого меч? Ну, так и надо было об этом сказать. Меч для странствующего рыцаря, наверное, не менее важен, чем осел его оруженосца. Тем паче что он готовится к сражению и сетует на отсутствие меча.
Роман многословен. И неточности подтверждают это. Но тут надо иметь в виду, что вторая часть писалась через десять лет после первой. И главное — в романе энергия! И таинственная личность автора будоражит, неясно проступая во всем.
Так интригуют некоторые события и люди в этой Книге, в которую все мы вписаны, и мы тщимся понять Автора.
Сервантес, пародируя рыцарский роман, все-таки томим тоской о настоящем рыцарском романе — и, между прочим, пишет его: таковы истории Лотарио, Ансельмо, дона Фернандо, Карденьо пленника, — последняя особенно хороша: сказывается опыт, Сервантес пять лет томился в алжирском плену. Но это уже скорее любовно-авантюрный роман в духе Апулея и Лонга. (И если речь зашла о греках: многие страницы „Дон Кихота“ напоминают диалоги Платона.)
Настоящий рыцарский роман был написан двумя веками позже: „Айвенго“. Впрочем, это уже был исторический роман, смесь романтизма с реализмом. А не об этом ли и помышлял Сервантес?
Сервантес глубоко перепахивает читателя. И после вечернего чтения мне всегда снятся какие-то яркие волшебные сны. Но и „Дон Кихот“ — сон наяву.
Каноник пускается в литературную критику рыцарских романов.
Выдерживает ли критику каноника сам „Дон Кихот“? Увы, не всегда. Конечно, его герой сражается с волшебниками и великанами воображаемыми, но при этом получает травмы, иногда явно не совместимые с жизнью. При описании потасовок Сервантес теряет чувство меры — словно увлекшийся ребенок. На самом деле хватило бы одной такой схватки, чтобы потом месяца два-три лежать, охая, в больнице и плевать кровью.
Затем каноник упрекает героинь рыцарских романов, бросающихся на шею возлюбленных, хотя они видели их только украдкой. Но не такова ли Зораида? И Клара?
Согласимся, странно: автор знает рецепт, но не пользуется им или пользуется лишь отчасти. Или такова его тактика?
Пошел в библиотеку за вторым томом».
— Как?! — вскричал Аркадий Сергеевич. — У тебя нет этой единственной настоящей книги? Книги книг?
— Были оба тома, — отвечал Валентин, — но книги имеют одну странную особенность, а именно — прятаться.
— Это уж точно! — подтвердил Борис. — Когда надо — не найдешь ни фига. А потом — раз, и вылезла.
Савва покосился на Косточкина. Тот постарался сохранить серьезное выражение лица.
— Вообще-то Книга книг — другая, — сказал часовщик, — вечно вы все преувеличиваете и путаете. А «Дон Кихот», кстати, в любом ларьке. Совсем недавно я видел на остановке.
— На учительскую зарплату особенно не разгонишься за книгами, — заметил Борис.
— «Думаю, что это на пользу чтению. Это вполне соответствует истории романа. Ведь вторая часть была создана десятью годами позднее.
Живой голос терпящего лишения, но стоически выпрямляющегося автора — словно телефонный звонок в Испанию начала семнадцатого века, звонок старинному мудрому другу. Теплая волна охватывает, когда слышишь знакомые интонации, — комок в горле. Но неужели это начало семнадцатого века? Поразительно! Удивительная вещь! Ведь — все современно, дух царит современный. Ну или — непреходящий.
