Впереди скакали несколько товарищей. А дальше, у подножия холма, уже стояли два или три всадника и тот темный человек… Приближаясь к ним, Николаус внезапно заметил краем глаза что-то на пестро-зеленом склоне холма, повернул голову и сквозь прозрачные потоки травного цветочного воздуха узрел еще одного человека в густо-бордовом одеянии, а у дальнего подножия холма понурую лошаденку, привязанную к березе. Он сразу осадил Белу. Почему-то вмиг ему стало ясно, что никакие это не лазутчики.
Еще издали услыхал обрывки допроса. К чему сей расспрос? Он уже видел бобровые усы и округлую бороду травника, одеяние, похожее на рясу, подпоясанную на манер братьев францисканцев веревкою. Только теперь на его голове была обычная у московитов высокая белесая войлочная шапка.
— Пан Юрий! — крикнул Вржосек Пржыемскому. — Оставь!.. Сей муж — травник и живописец из замка Петр!
Петр подслеповато взглянул в его сторону.
Пржыемский на него тоже оглянулся и не мог скрыть досады.
— Откуда ты знаешь?
— Так недавно сей травник приходил к пану Плескачевскому лечить сына.
— Но зачем он скрывался? — возразил пан Пржыемский.
Петр смотрел вопросительно на Вржосека.
— Чаго гэты пан дамагаецца?
[116] — громово спросил он, так что окружившие его всадники переглянулись, не ожидая столь сильного гласа из тщедушного тела.
Видимо, Петр-травник не хорошо разумел язык Короны, хотя ведь уже достаточно пожил под нею. А Пржыемский, отлично владевший и польским, и западнорусским, и литовским, нарочно говорил только по-польски, чтобы нагнать страху на этого старика.
— Ён хоча ведаць, навошта ты хаваўся і ўцякаў?
[117] — сказал Николаус.
— Дык хто ведае, што тут за людзі прыехалі. Хвацкіх-то шмат хлопцаў, казакі, татары
[118], — отвечал Петр, перехватывая другой рукой мешок.
— Да и что, коли он живет в замке? — возразил кто-то. — Как будто среди них не бывает лазутчиков.
— А что в мешке?
— Так кветкі і травы
[119], — отвечал Петр.
— А там на гары?
[120] — спросил Николаус, указав плеткой на цветущий склон.
Петр, как и все, тоже посмотрел задумчиво на склон, потом перевел глаза на Николауса и ответил:
— Так то мой памочнік
[121].
Подъезжали остальные. Среди них и лейтенант Копыто.
— А, Пётр зёлкі, жывапісец! Здаровая! А там твая Вясёлка?
[122]
– І табе здароўя, пан лейтэнант, так, вось збіраем, пакуль у сіле, кветкі ды травы для фарбаў і лячэння
[123], — зычно отвечал Петр.
— А мае сокалы ўжо вырашылі, што вораг зарабляе
[124].
— Сокалы? — переспросил Петр, озирая окруживших его всадников. — Так гэта я тут шукаю ўсё траўку-муравку
[125].
— Сардэчна! Бог у дапамогу! Паехалі, паны, ў замак!
[126] — воскликнул Копыто, указывая перначом в сторону видневшихся на холмах над излучинами Борисфена недалеких башен, струящихся в солнечном мареве, словно рисунок дрожащей длани.
И все повернули лошадей и направились вдоль подножия холма. Проезжая мимо помощницы травника, глядели на нее. А пан Копыто махнул ей рукой и крикнул:
— Добры дзень, Вясёлка!
И помощница Петра поклонилась в ответ, да, распрямляясь, уронила такую же, как и на деде, войлочную белесую островерхую шапку, и на солнце вспыхнула золотом ее коса. Николаус придержал свою Белу. Да и остальные товарищи — волчьи мокрые хвосты — загляделись… Но тут их подхватил клич лейтенанта: «Давай, давай! Пошли!», — все пустили лошадей в галоп, просыхая на солнце и ветру.
Николаус еще раз оглянулся. И кроме девушки на склоне увидел позади пана Любомирского без одного сапога. Николаус дождался его и спросил, указывая плеткой на босую ногу, где его сапог.
— Damnant! Borisfen fur!
[127] — крикнул Любомирский, вылупляя большие голубые глаза.
Николаус засмеялся и снова взглянул на цветущий склон.
— Говорят, Ксеркс велел высечь море, ну а ты, пан Станислав, прикажи отлупцевать сию реку!
16. Et iris
[128]
Жилье травника Петра и его внучки, как понял Николаус, было где-то поблизости, здесь, на Георгиевской горе, где стоял и дом Плескачевских… И нежданно он узрел сей дом с другой — Соборной — горы, на коей располагался подорванный храм схизматиков, а теперь костел. Он сразу его узнал по выкрашенным вокруг окошек доскам — желтым и красным, да по странному флюгеру — какой-то птице. Хотя полной уверенности в том не было.
После встречи на речных лугах девушка занимала воображение молодого шляхтича. С тем, что им удалось увидеть внезапно, перекликалось и ее прозвание. Николаус перебирал его на разных наречиях. Вясёлка по-литовски — Vaivorykštė. По-польски Tęcza. Но более всего по душе ему пришлась латынь.
Что и говорить, удивительное прозвище.
Однажды он увидал идущего по улице мимо дома Плескачевских травника Петра, поздоровался. Тот обернулся, подслеповато глядя, и ответил, дотронувшись до шапки, но так и не сняв ее. Николаус спросил, стараясь задержать Петра, много ли краски он набрал в тот раз. Петр прищурился, подумал и ответил, что глазами — изрядно собрано. Николаус немного растерялся.
— А… А ў мех?
[129]
