Тут нам на помощь поспели свежие немцы, по крику мы отступили, и те дали дружный залп, немцы есть немцы, мало кто с ними сравнится в бою среди развалин. Стрельцы падали, сраженные свинцом, с проклятьями своими обыкновенными. И наши кинулись их добивать.
А я, увидав чью-то лошадь, правда без седла, но с уздечкой, сумел схватить ее. Гусар не может ведь хорошо драться пешком. Вся наша сила в боевом вихре верхового натиска. Взобравшись на пегую ту лошадку, я продолжил мой бранный путь среди пожаров, распростертых тел людей и лошадей, обломков башен, обугленных бревен. Людей было немного, уцелевшие жители, изнемогшие в осаде, забились в свои щели, рвы, земляные пещеры. А еще изрядно их погибло под рухнувшей стеной собора.
Наш, град сей снова наш! Это уже было ясно. Мы принесли Короне эту победу. А с Днепровской башни, сильно поврежденной, сквозь дым и треск глядела на все Mater Dei Smolensk
[66]. Жаль, что мой приятель француз Гвери не видел всего этого своими глазами, стоя на земле, а не летая по воздуху. Достало бы у него безумия утверждать, что сии-то ризы Beatae Mariae Virginis
[67] и впрямь радужные? Мы, лютеране, не разделяем вообще этого преклонения пред иконами. Лучший храм украшенный — се Библия. И таковым может стать любой дом, была бы вера да Книга. Одно время и сам канцлер пан Сапега держался нашей веры, скажу я вам, ясные мои паны. Да твердая длань Сигизмундова привела его в лоно католическое…
Бои там и сям еще продолжались. Казаки проезжали мимо с лихорадкой в глазах. Да и венгерцы, да и наши. Все хотели вознаградить себя за эти нескончаемые месяцы тягостной осады, вечных стычек, болезней в лагере, плохой еды, нападений шишей на окрестных дорогах, тоски по женам, праздникам дома. Овраги дымились. Кровь и пепел мешались, вниз текли черно-красные ручьи… Так свершалось возмездие злому граду на Борисфене. И сам Борисфен уже окрасился кровью.
А в западной части замка, на горе, возле круглой башни шла самая сильная стрельба. На нее-то я и поскакал в гору. Мне встретился поп без шапки, с растрепанной бородой, он сидел, видимо оглушенный, на бревне. Безумно глянул на меня, на мои окровавленные доспехи, саблю, но я не думал причинять ему зла и проехал мимо. Этот старик с разбросанными по плечам седыми власами сидел там, как некий пророк в разрушенном Иерусалиме, мои паны.
И виной тому был един человек — Шеин. Он-то и учинил этот последний бой у круглой башни. Ее осаждали немцы. Они были крайне злы. Кидались к башне с оскалом, ровно волки на корову. Закопченная белая башня отвечала им огнем. И они никак не могли одолеть сего воеводу с несколькими стрельцами. Уже с десяток тел валялись на подступах в лужах дымной крови. Этот Шеин сам слился с башней. Бил прицельно. Р-раз! И подо мной закачалась и эта лошадь. Я едва успел соскочить, дабы не быть подмятым, как она завалилась на бок, дрыгая ногами и выворачивая глаза до бешенства. Пуля вошла ей прямо в грудь и, видимо, сразу угодила в сердце. Другая пуля так долбанула по моему шлему, что я на некоторое время исчез. То есть град сей, замок дымящийся, орущий, с колокольным звоном растворился. И вмиг стало тихо. Тут же я пришел в себя. Меня оттаскивал в безопасное место немец. Совершенно придя в себя, я стянул шлем, ощупал голову, думая ощутить жаркий поток крови, но голова была суха, ну так, немного вспотела. Но уже сверху вздувалась горячая шишка. Я осмотрел шлем и обнаружил в нем вмятину. Немец зло усмехался, показывал на башню и говорил по-немецки. Я чуть-чуть знал уже этот язык, в лагере много было немцев, и мой приятель Ланге учил меня. Скоро он и явился. А я уже узнал, что в башне заперся воевода. Кто-то, значит, из смольнян подсказал им сию новость. Да не один, а с женою, дочкой и сыном. Се был его последний дом — башня. Мы с Ланге обрадовались нежданной встрече и тут же принялись обсуждать по-немецки, по-польски и на латыни, коею Пауль отлично владел, способ штурма башни. Паны мои, в войне все свершается сию минуту, сей миг, без подготовки приходит смерть. Так и здесь. Пауль Ланге неосторожно высунулся из укрытия, дабы указать на возможный путь к башне, как тут же зарычал, схватившись за торчащую из глаза стрелу. И в диком бешенстве и боли он выдрал вместе с нею свой глаз, еще громче зарычал и рухнул прямо лицом в пыльную траву и кирпичную крошку. Замолчал внезапно. Я с трудом его перевернул. Сей богатырь был бледен и мертв. Сердце его, видимо, тут же взорвалось от боли. Облик его был страшен, ровно облик Циклопа. Я перекрестился. Размышлять о превратностях войны не было времени. Шеин стрелял направо и налево, только сверкали огни узкие. Но ясно было, что он обречен. Это и бесило немцев более всего. Сдайся, коли не видно будущего.
А сдаваться воеводе уже было не с руки, не с руки… За валявшихся у башни ландскнехтов, за Ланге с безобразной рожей — за все это мы готовы были спустить с него семь шкур! И никто бы не пощадил его жену и дочку. И сына. Немцы их растерзали бы. И воевода это отлично понимал. Отступать было некуда. Зелье стрельбы и пули рано или поздно должны кончиться. Смерть воеводе! Der Tod dem Spitzenreiter!
[68] Der Tod!..
Нам надо было принести веревки и лестницы. Эта башня превратилась в замок. Остальной замок уже был наш. Мы добивали упрямцев, молящих о пощаде. А эта башня сопротивлялась. Гарь, хлопья пепла, треск пламени, взрывы петард и стрельба с криками, ржанье лошадей, женские вопли, визг собак… Небеса над Смоленском почернели.
Несколько пехотинцев пытались пройти по стенам слева и справа, но стрельцы из башни им не дозволяли сделать это. Рваные бока башни словно сочились кровью. Но она продолжала свирепо сверкать глазами и слегка дымиться… В эти минуты, паны мои, башня сия померещилась мне живым изваянием, и некий страх оковал все члены, я подумал, что мы все обречены, мы, а не они.
Но это было не так. Пехотинцы от пролома слева уже тащили лестницы. Немцы решили во что бы то ни стало взять сейчас же штурмом проклятую башню и отомстить примерно! Такой момент бывает в сражении, паны мои. Когда вдруг теряется всякий страх, всякое представление о жизни и смерти, и тебя словно крыла подхватывают… И сейчас сии крыла готовы были вознести нас на башню Шеина… Но… Но… Dei investigabiles viae eius
[69]. Стрельба из башни вдруг стихла, да. Да! И мы услыхали крики: «Каменецкий! Каменецкий!» Что се значит?! А из башни снова кличут каштеляна Каменецкого, которому после смерти брата его воеводы Брацлавского король поручил командовать войском. Что же это?.. Как?.. Но кто-то сей крик сумел передать и самому Каменецкому, и тот спустя еще какое-то время явился. Башне крикнули, что Каменецкий здесь. И башня возгласила: «Здаёмся на волю пана Камянецкага!» И по-польски крикнули. А потом и по-литовски. Только немецкого языка знатоков у них не нашлось. Ну да! Ибо город и был литовским и польским. Людям Каменецкого стоило огромного труда оттеснить ревущих яро немцев. Да и мне стоило немалых сил сдержать себя, когда… когда они начали выходить из башни… стрельцы… Двоих немцам сразу удалось застрелить на месте, поднялся крик, немцев еще дальше оттеснили, а к башне смело выступил сам Каменецкий и уверил, что более ничего не произойдет худого, и тогда они снова пошли, и наконец он — боярин воевода Михайла Шеин с окровавленным плечом, окровавленной бородой, все-таки наша пуля его достала, в шишаке, обсыпанном кирпичной крошкой, известкой. В панцире поверх платья. Лицо его ничего не выражало. Окаменело. Это было лицо человека, уже не нашему миру принадлежащего, вот что. И тут же всем стало ясно, что воевода так и не сдался. А пожалуй, сдался некий муж, который опечалился судьбой жены, а главное дочери и сына. Но… Но, паны мои, его-то мы и не увидали. Кровь густо падала у него с железного локтя, струилась. Щека была посечена осколками. Сей тридцатилетний воин показался мне много старше. Немцы издалека кричали свое: «Der Tod!.. Tod!.. Tod!»
