— «А наш дедушка Ленин совсем усоп, — тут же подхватил Вася Фуджи. — Он разложился на плесень и на липовый мед! А перестройка все идет и идет по плану! А вся грязь превратилась в голый лед!..»
— Какая классная молитва! — воскликнула Валя.
— Святого дурачка Летова, — сказал, хихикая, Вася, — пророчество.
Косточкин снова тревожно посмотрел на него в зеркало.
— Дедушка, по-моему, вовсе не усоп, — заметила Вероника.
— Ленин? — спросила дурочка. — Он ходит по стене.
— По какой? — спросила Вероника.
— По большой, высокой, ой, ё-моё!
— Вальчонок, ты сама классная, — сказал Вася. — В Кащенке не сидела?
— Это где такое? За тридевять земель? За морем-окияном? А там дуб, на дубу утка, в яйце иголка? — спрашивала Валя.
— Ха! А у тебя образное мышление на самом деле! — воскликнул Вася. — Можно и так сказать. И кто иголку сломает, тот… свободен.
— Ты сломал, сломал, Васечка? — спрашивала Валя.
— Я? Нет еще. Еще Кащей над златом чахнет. Еще мороз, как говорится, жмет. А что? Сказка ложь, да в ней намек. Нам там много сказок показывали. Вон «Морозко»… Девка та едет в санях, запряженных свиньями, везет сундук со своим приданым, — помните?.. А из сундука потом воронье — пырх! Вот сейчас маг-Морозко и усадил нас всех в такие-то саночки… Хрю-хрю… поехали. А придурки завывают: птица-тройка! Куда мчишься, мол, к каким невиданным горизонтам? К стенке мчится, вот куда. В хлев ваш патриотический.
— Интересная интерпретация, — сказала Вероника.
— Это ты загнул, — возразил Косточкин.
— Ну, в собачью будку. Ведь оно, это чувство, псиной и воняет. И все газеты псиной воняют, не говоря уж про теле. И мы как собаки, лаем, скалимся, а вместо того, чтобы вперед, как говорится, семимильными шагами догонять космически удалившийся мир, гоняемся за собственным хвостом. Ну а маги задают жару. Как это? А не замутить ли нам общенациональную дискуссию? Мол, патриотизм и есть национальная идея. Во, круто! Слыхали такое?
— Да, слышали, — сказала Вероника, — действительно, какая-то… какое-то масло масленое.
— Может, и перебор, — проговорил Косточкин. — Только есть тут запрос.
— На что? — спросила Вероника.
— На искание, — сказал Косточкин.
— Они бы сперва поискали в библиотеках Кремля! — крикнул Вася. — Да отыскали б там… том Бакунина. Его письма, к примеру. Которые так и называются: «Письма о патриотизме». И прочитали б в тех письмах, что патриотизм свойствен собакам. Ну и что получается?
Валя засмеялась заливисто и гавкнула: «Ав! Авававав!»
— Вот, послушайте глас истины народной! — воскликнул Вася. — Вот вам и общенациональная дискуссия, вот вам и национальная идея — попросту чушь собачья и есть. То есть к ловле хвостов нас и принуждают. Ведь буйный Бакунин говорил, что патриотизм — это привычка к месту. А такая и наблюдается у собак. Живут в своей деревне, бегают, грызутся. И как появится чужак — хватай за пятки! Куды?! Не замай! То наше все… грязь, колдобины…
Автомобиль как раз и подпрыгивал на ледяных наростах. И Вероника с улыбкой соглашалась.
— Пушкин про то и писал — мол, народы, распри позабыв. Да, как эти вот собаки деревенские. И соединяться против пиндосов там всяких, — говорил Вася, все больше воодушевляясь после съеденной булки и в предчувствии ужина.
— Это, кстати, не Пушкин, — возразила Вероника.
— Ну да! — иронично отозвался Вася Фуджи. — А кто же, Лепс?
— Это еще кто? — спросил Косточкин.
— Любимый певец президента, — ответил Вася.
— Стихотворение это Пушкин посвятил Мицкевичу, — поделилась своими знаниями, почерпнутыми, видимо, у брата, Вероника. — Они были знакомы и даже укрывались у Медного Всадника одним плащом в дождь, когда Мицкевича сюда сослали за антироссийские речи…
— В Питер сослали? — уточнил Косточкин.
— Ну да, — отозвалась Вероника. — И правда, смешно как-то.
— А мне нет, — сказал Вася Фуджи. — Нисколько. — Он чихнул.
— Будь здоров и богат, Васечка! — воскликнула Валя.
Вася Фуджи засмеялся дробненько, как он это умел. И Косточкин подумал, что у него уже давно ведь этот смешок идиотический. И снова внимательно присмотрелся к остроносому своему приятелю.
— Сейчас в моем кармане два рубля, — сказал тот. — А в торбе какая-то бумага… Ладно, хоть накрыться от снега или дождя можно. И вместо Пушкина — Валюнчик.
Валя зажурчала смехом ему под стать.
— А говорили, Николай Палкин, Николай Палкин, — заметил Косточкин. — Солдафон и лютый палач. Хотел бы я в такую ссылку.
— Ты ж москвич, по-московски акаешь, — опознала Валя. — Постыла Москва?
— Ну, когда ссылают, не спрашивают, — ответил Косточкин. — А так бы я на Смоленск согласился.
Вероника взглянула на него. И он успел заметить серебряный просверк ее глаз.
— Верно, верно, молодец, — забормотала Валя, — да на Казанскую гору, в дому на всех ветрах — ух ты, ух! Прям из окна и фотографируй Дом Матушки, да не тот, а который над тем.
— Для тебя Смоленск — Сибирь, — сказал Вася. — А для Мицкевича Питер с Москвой вместе взятые. А я бы вообще выбрал Японию.
— Почему? — удивилась Вероника.
— Чтоб все отстали. Чужак, какой с него спрос, даже языка не знает, — ответил Вася Фуджи. — И потом, Япония — это запад Востока.
— Я с тобой, я с тобой! — затараторила Валя.
— Хорошо, — ответил Вася. — Только, правда, сейчас я немного в другую сторону. На юг.
— Нет, нет, — запротестовала Валечка. — Хочу сразу! Поехали, айда? Айда все сразу?
Вася нахмурился. Косточкин ловил в зеркале его отражение, вспыхивавшее, если проезжали мимо фонаря или салон освещали фары встречного автомобиля. Да, он увидел, что Вася погрузился в глубокое раздумье. Что вообще с ним происходит? Косточкин словно на миг очнулся и трезво взглянул на экипаж автомобиля. Но это длилось лишь мгновенье.
— Так это Пушкин стырил у Мицкевича? — спросил Вася.
— Пушкин просто вложил в его уста эту фразу про народы, распри позабыв, — сказала Вероника с азартом.
Кажется, ей все это нравилось.
— Ну да, позабудут, как же, — пробубнил Вася Фуджи, шмыгая носом. — Черт, Никкор, нет у тебя платка какого-нибудь?.. Кажется, простыл, вот дерьмо-то… Зараза-аа…
— Возьми там салфетки, — сказала Вероника.
Косточкин вытащил из бардачка пачку салфеток, хотел извлечь несколько, но Вероника сделала жест — мол, все отдай, и он протянул пачку Васе. Тот начал сморкаться. Валюнчик тоже попросила у него салфетку и принялась вытирать щеки, лоб. Вероника поглядывала на них в зеркало, в котором вдруг вспыхивали фары, как летящие кометы. Все огни города расплывались в тумане, видимость была скверной, и автомобиль ехал не быстро. Покачивался, как будто плыл.
