— У меня, Паш, облом полный.
— В смысле?
— Я в бегах.
Косточкин быстро оглянулся.
— Ты?
Маленький Вася Фуджи на заднем сиденье обреченно кивнул.
— Откуда ты бежишь?.. И от кого? — спрашивал Косточкин, снова глядя вперед.
— Из дурки, — сказал Вася. — А от кого… сразу и не ответишь. Ну, если докопаться до первопричины… Короче, от бога.
Тут уже оба, Вероника и Косточкин, обернулись к маленькому Васе Фуджи. Рыжеватый остроносый Вася виновато улыбался.
49. Последний псалом
Пробудился Николаус лишь под вечер следующего дня. И сразу вспомнил лиру Давида, на одном конце которой горело солнце, а на другом — луна, и была она подобна могучему разветвленному древу или двум башням над рекой, а имя той реки — Борисфен…
На бревенчатой стене угасали знаки февральского солнца. Свет солнца еще тек в окна. Было очень тепло. Николаус увидел, что укрыт мягким белым войлоком. В доме раздавались сдержанные голоса, пахло подгоревшим хлебом, лучинами… О, Господь мой, о, Дева Мария. «Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня»
[279].
Кто-то подходил к нему.
Кашлянул.
— Пан Николаус?..
Это был пан Викторин Владислав Глинка, лобастый, с густыми бакенбардами, в черном кафтане, простоволосый.
— Что же ты, милостивый сударь, проспал все? Эдак и Царство Божие проспать можно, как говорится… Ну не Царство, а пир короля ты пропустил.
Николаус молча смотрел на него.
— Умойся, пан. Да откушай нашего хлеба. Тебе укрепляться надо, чтобы держаться на коне. Твоя участь решена. Благодари друга моего. И, конечно, добросердечие нашего государя… Эй, пан, да ты никак снова засыпаешь? Очнись. Подайте пану умыться.
И Николаус умывался над бадейкой, из кувшина ему лил молодой слуга. Потом он утирался рушником с красными птицами, причесывался.
— Ну, к столу пойдешь али сюда доставить кушанье? — спрашивал толстоносый Глинка.
Николаус встал. Слуга накинул ему на плечи кафтан.
Стол уже освещали лучины. За столом сидели кривой племянник пана Викторина Владислава и какой-то пан с каштановой бородкой, в которой уже серебрилась седина, с выбритыми висками.
— Пан Николаус, представляю тебя старосте и капитану черниговскому, а со вчерашнего дня и королевскому секретарю пану Яну Куновскому.
Николаус уставился на черноглазого пана в светло-коричневом жупане, подпоясанном широким расшитым ремнем с кинжалом в дорогих ножнах.
— Ты, пан, хотя бы поклонился своему избавителю, — сказал Глинка. — Иногда склонить головушку разумнее, чем высоко задирать да и увидеть в последний миг ноги палача перед носом.
Пан Николаус поклонился… И снова устремил взгляд на пана Куновского.
— Да садись же, ваша милость, — сказал пан Глинка.
Николаус сел на скамью.
— Не пора ли нам выпить в честь долгожданной победы польского оружия? — вопросил пан Глинка. — Правда, не ведаю, потчевать ли пана Николауса напитком? Не уснешь ли снова, пан любезный?.. Впрочем, это злая смоленская водка оказала таковое действие. А сегодня у нас — рейнское.
И слуга разлил красное вино по кубкам.
— Виват его величеству! Виват польскому оружию! — воскликнул пан Глинка.
Кубки содвинулись. Николаус пил немного и осторожно. И внезапно ощутил в полной мере вкус этого вина как вкус самой жизни.
…Нет, положительно, повороты его судьбы могли поспорить с судьбами героев Иоахима Айзиксона. Почти год назад он читал друзьям поэму «Смоленск великолепный» — и вот сидит за одним столом с ее автором. Глаза у Яна Куновского на самом деле оказались не черными, а цвета морской волны и такие же прозрачные. Он поглядывал с любопытством на бледного исхудалого шляхтича.
— Ты, пан Николаус, кушай и не обращай на нас внимания, — говорил пан Глинка. — В узилище вас морили. Но и все мы тут бедствовали. И прости, что только раз и смогли пособить вашей милости. Воевода, прознав о том, велел высечь стражника. И уже ничего передать нельзя было.
Николаус благодарил пана Глинку и брал хлеб, духовитый, свежий, брал мясо птицы, и руки его немного дрожали.
— Мне известны ваши злоключения, — говорил высоким голосом пан Куновский. — Это хождение по мукам в духе Данте Алигьери. А может, здесь уместнее даже фигура Орфея. Сей лирник и певец отправился, вестимо, вместе с аргонавтами за золотым руном. А вашей добычей, как я слышал, стала книга.
Николаус ел молча.
— А град — руном его величества, — добавил пан Глинка.
— И я это еще опишу, — пообещал пан Куновский. — Это будет нечто вроде «Иерусалима освобожденного» Торквато Тассо. Где Готфрид Бульонский — его величество наш король, а противник Аладдин — Михайло Шеин. Мы все-таки освободили Smolenscium еще раз. И теперь уже навечно. Да будет так!
И они выпили рейнского.
Пан Куновский принялся вспоминать свежие подробности этой новой войны с Русью. Он прибыл сюда уже после того, как его величество встал на речке Боровой. Вместе с гусарами и рейтарами он участвовал в налетах на Прозоровского, чей табор был на Спасской горе, а как тот ушел в табор Шеина — на Покровскую гору, которую оборонял весьма умело и храбро полковник Матейсон с полком. И Шеин, боясь потерять этих солдат, приказал им уходить в главный табор. И тогда его величество занял эту гору и другие, а также Жаворонковую гору, перекрыв дорогу на Москву. Теперь польские орудия могли обстреливать табор Шеина. А из этого табора уходили солдаты, кто куда, кто к его величеству, кто бежал еще раньше в свои поместья на юге, куда еще летом вторглись крымчаки. И вскоре отряд его величества под командованием блестящего полководца Гонсевского ворвался в Дорогобуж, что стоит выше по Борисфену, где был корм и боевые запасы для Шеина. И вот сам Шеин оказался в осаде. А русский царь снова медлил с подмогой, московская черепаха все дремлет… И дни Шеина были сочтены. Солдаты у него болели, недоедали. Его величество, испытывая симпатию к своему старому знакомцу, предлагал хорошие условия сдачи на милость Короны. Да Шеин упорствовал. Как же, ведь он уже однажды именно здесь попал в плен. И этот город стал его судьбой… После первой обороны о нем и этом городе заговорили по всей Европе. Крепость всех удивляла. Удивляла и крепость самих ее защитников, неколебимый их дух. А в первую голову — воеводы Шеина.
Но теперь судьба сулила ему скверную участь. И Smolenscium стал злой звездой воеводы.
Воевода сдался. Его величество поступил благородно, позволив всем желающим уйти с воеводою и даже взять с собою дюжину орудий и свое оружие. Более двух тысяч больных оставались в таборе до выздоровления, после чего могли тоже уйти на Москву либо перейти на службу к его величеству.
