— Что вас так рассмешило? — наконец спросил он, выключив фонарик.
— Мое новое имя! — ответила девушка.
— То есть?
— Это, конечно, Яна вас запутала. Но все-таки как-то… нелепо, да? — спрашивала она, выходя из башни.
Косточкин молчал, идя следом. Споткнулся на обломке кирпича.
— Так что давайте знакомиться, — сказала девушка, оборачиваясь к нему и делая движение, чтобы стащить перчатку и протянуть руку, но останавливаясь. — Меня зовут Вероника. А вас?
Косточкин еще тяжелее молчал.
— Ну, вдруг и я чего-то не расслышала, — продолжала девушка. — И вас зовут, например, Костя Павлов. Или как-то еще.
— Нет, — откликнулся Косточкин.
— Тогда вы упустили шанс выйти из этой башни другим человеком, — сказала она. — Или самим собой.
— Это еще не известно, — ответил сосредоточенно Косточкин.
Он оглянулся на башню. И девушка обернулась, хотела что-то сказать, начиная поднимать руку, но передумала и промолчала, руку опустила. Некоторое время они молчали, собираясь с мыслями. Под ногами хрустели подмерзшие к ночи снежные комья. Уже наступили потемки.
— Нам теперь туда, — проговорила девушка, показывая вправо.
И они пошли по узкому тротуару вдоль заборов вниз. Ничего не говорили, да и автомобили проезжали нескончаемым караваном по этой неширокой улочке вверх-вниз. Наверное, здесь было удобно попадать в центр. За заборами брехали собаки. Фонари плохо освещали улочку, но хватало света от автомобилей, часто ослепляющих своими фарами.
Косточкин не услышал в этом шуме позывные, но почувствовал вибрацию и достал мобильник. Звонил неизвестный. Косточкин ответил. Это был Вася Фуджи. Вася находился здесь, в Смоленске. И сейчас он возле собора, звонит по чужому мобильнику и ждет Косточкина.
Павел начал было объяснять, что именно сейчас он не может прийти, но Вася уже отключился. Косточкин чертыхнулся. Девушка вопросительно оглянулась.
— Один знакомый… Вася Фуджи. Уже здесь.
— В Смоленске?
— Да. Возле собора.
— Какая экзотическая фамилия.
— Кличка из-за его любви к фотоаппаратам этой фирмы.
— Турпоездка?
— Не поймешь его… Он вообще анархист. Немного безбашенный. И, я так понял, у него отчаянное положение.
— Так пойдем туда, — легко согласилась Вероника. — Интересно посмотреть на настоящего анархиста. Тем более что именно там и должна закончиться линия Эттингера.
Косточкин немного повеселел.
— Хорошо.
Они прошли мимо старинного двухэтажного дома с развалившимися сараями и заваленной отбросами помойкой, и Вероника посочувствовала жильцам этого двухсотлетнего дома без удобств, объявленного памятником, — видимо, и жильцов его уже считают экспонатами, которым ничего и не надо, только чтоб пыль стирали. В любом другом городе этот дом был бы достойным объектом, а здесь — какое-то вечное позорище. Свадебный кортеж сюда точно нельзя пускать.
— Иногда кажется, что этот город способен вызывать только раздражение, — заметил Косточкин.
— Да. Но по этому поводу у Аркадия Сергеевича всегда была готова одна восточная притча. Мол, в неком далеком восточном городе некий учитель вернулся с прогулки в упоении, повторяя: «Ах, прекрасно!» Ну а его ученик тут же кинулся тоже по улицам, чтобы отхватить свою долю восторга. Но всюду видел лишь беду, нищету, грязь и злобу…
Они свернули на другую улицу и пошли к собору, освещенному в тумане прожекторами и казавшемуся какой-то грандиозной декорацией к фильму. Собор царил над крышами деревянных и кирпичных домов с садами, заборами.
— И что? — с пробудившимся интересом спросил Косточкин.
— Ученик вернулся в полном ауте. И на вопрос учителя, что с ним такое приключилось, проныл о своей несчастной прогулке. А учитель…
Они пропустили автомобиль и перешли на другую сторону улочки.
— …сказал, что ученик двигался просто не в том ритме. И все.
— Наверное, учитель был музыкант, — предположил Косточкин.
— Но уж точно мудрец. Вот господин толедец и наставлял нас: умейте ходить по Смоленску в нужном ритме. Чудно?
— Неделю назад я бы только посмеялся, — ответил Косточкин.
— А сейчас?
— А сейчас… даже сказал бы так: по всей России надо двигаться в этом ритме.
— Ого, масштабное мышление. Немного, конечно, шизоидная притча…
— У меня, кстати, один вопрос… Охлопьев… он… ну… не шизофреник?
— С чего ты взял? — спросила Вероника. — Или… постой… Ах, да, понятно. Наверное, кто-то говорил о его сыне? Он подавал большие надежды, шахматист и математик, но… вдруг это выявилось. Сейчас он живет с матерью.
— Здесь, на горе? — быстро спросил Косточкин.
— Да.
— Я, кажется, встречал его мать и даже помог ей донести воду до дома.
— Твое счастье, что не попался ему на глаза.
— Почему?
— …Ты все-таки вытягиваешь инфу незаметно. Хорошо, дело в том, что, после того как Патрик оставил Ольгу Адамовну, сын в каждом мужчине видит врага. Он их всех ненавидит.
— …И себя?
— Себя — в первую очередь. На его запястьях, говорят, нет живого места.
— Почему она не поместит его в лечебницу?
— Ох, это только в голливудских фильмах так все просто бывает. А на этих горах — по-другому.
— Я шахматы тоже люблю, — сказал Косточкин.
Вероника засмеялась.
— Андрей Охлопьев был восходящей звездой, победителем всевозможных турниров. Он учился в Бауманке на ракетостроении… И влюбился в дочку… — Она назвала фамилию известного актера. — Там было много претендентов. Среди них какой-то военный летчик. И он якобы сказал, что мужик, нюхающий сейчас вместо пороху пыль от мела, и есть тряпка для школьной доски. А это было время второй Чеченской войны. Ну и Охлопьев-младший приложил все свои гениальные усилия, чтобы туда попасть. Попал. Там все и началось. Или… кончилось.
— Война спровоцировала?
— Да. Надеюсь, диктофон отключен?
— Я даже не уверен, удалось ли мне ее сфотографировать в соборе. Ведь она поет в хоре?
— Нет, посмотрите на него! У тебя собрана вся информация о знаменитых горожанах.
За оградами лаяли собаки. В домах горели окна. Дорога была крута, в колеях мерцала замерзшая вода. Собор вырастал, надвигался. Вероника поскользнулась, схватилась за руку Косточкина и засмеялась.
— Что? — спросил он.
— Ты говорил, в башне пролетел куда-то подальше настоящего?
— Кажется.
