У Вржосека отросла борода, и он, трогая ее, чувствовал себя каким-то пустынником из историй Иоахима Айзиксона. Только там была солнечная восточная пустыня, а здесь — безмерная зимняя Тартария. По ночам мороз уже так жал, что все невольники не спали, а топтались, колотили себя руками, проклиная все на свете, звали стражников. Но никто не приходил. Дров в замке и так было мало, чтобы еще заботиться о тепле для преступников. Смольнянин с одутловатым лицом заболел, надсадно кашлял. Лихорадка била и пожилого пахолика с седоватой бородой.
— Нас выстудят, как вшей, — бормотал смольнянин, счищая со щек коросту. — Это конец, Армагеддон, да не огненный, а морозный. По грехам нашим!.. А кто же здесь без греха? Кто, пан? Эти воеводы? Жолнеры на чужих башнях?
Николаус не отвечал. Он молился. Давид с крестом исчез, но кифара его паутинная осталась. Кто знает, может, он отправился с вестью о Николаусе к сияющему престолу… И Николаус представлял этого паука, бегущего по заснеженной земле… Да разве она где-то кончается?
И он снова и снова повторял молитву святого Бернарда: «Вспомни, о всемилостивая Дева Мария, что испокон века никто не слыхал о том, чтобы кто-либо из прибегающих к Тебе, просящих о Твоей помощи, ищущих Твоего заступничества, был Тобою оставлен. Исполненный такого упования, прихожу к Тебе, Дева и Матерь Всевышнего, со смирением и сокрушением о своих грехах. Не презри моих слов, о Мать Предвечного Слова, и благосклонно внемли просьбе моей. Аминь».
А рядом пахолик клял все на свете, трясясь как полоумный, пытаясь спрятаться от мороза в соломе. И хрипел смольнянин. Николаус вставал, растирал ноги, ходил из угла в угол. Это и было его наказанием. Да, так он и думал.
Наконец стражники сжалились и разрешили принести дров. Стало потеплее. Но это было мимолетное неверное тепло.
В один из дней Николаус наконец решился спросить у пахолика о Петре-иконнике. Тот не смог ничего ответить, но зато вопрос услышал хворающий смольнянин.
— Погорел Петр со своими травами и иконами да красками! — сквозь кашель выпалил он.
— Что это ты говоришь, пан? — спросил Николаус.
— То и говорю: сгорел его дом. И неведомо, то ль от неразумия, то ль от чьей-то проделки, а может и стрела с паклей в смоле из-за стены прилетела, ежели из арбалета ударили.
Николаус молчал, тупо глядя себе под ноги, слушая хриплое дыхание этого смольнянина с шелудивым лицом. Потом поднял голову, посмотрел на смольнянина.
— А… сам?.. И еще у него была внучка?
— Вясёлка, известное дело, была, яркая девка… к-ха-ха-рр… проклятье… Нету их больше, пан. Ушли в дым с травами… Да у тебя к ним было дело?
— Петр меня лечил, — ответил Николаус и замолчал.
Он не отвечал на какие-то другие реплики этого смольнянина и пахолика. Николаус онемел и отрешился от всего. И он уже не чувствовал ни голода, ни холода, ничего. Лежал на соломе, скрючившись. И перестал молиться.
В отупении прошли недели.
И в один из солнечных морозных дней поднялась сильная пальба, отовсюду доносились крики, только собаки не лаяли — всех поели. Узники спрашивали друг друга: что там случилось? Берут снова замок приступом? Сам царь из Москвы пожаловал? Или, наоборот, король пленил Шеина? Что?.. Еще утром, когда принесли просо и воду, ничего не было известно, и вот… Что же случилось?
И в полдень послышался топот коня, фырканье, скрип снега, и дверь с визгом отворилась. В солнечном проеме стояла чья-то фигура.
— Фу, ну и дух же у вас, паршивцы!.. — рявкнул человек. — Гниете заживо! Так бы и дальше… Но — радуйтесь и ликуйте: его величество в честь победы Короны и утверждения сего града под ее сенью с этого дня переменяет вашу участь. А именно! — возвысил он голос, как будто читал указ, хотя в руках у него не было никакой бумаги. — Воры будут высечены и отпущены.
В избе стояла мертвая тишина, даже хриплое дыхание смольнянина с одутловатым лицом поутихло. Тот пан в дверном морозном и как будто дымящемся проеме, стоявший там, как некий демон или ангел на краю другого мира, продолжал:
— Нерадивцы заплатят положенные злотые в замковую казну. А изменников никакая милость не коснется. Да будут они казнены в назидание. И это все!
Но в этот день ничего и не переменилось, видно не хотели омрачать торжество расправами. И до вечера слышна была пальба и уже хмельные радостные крики.
А на следующий день появился замковый писарь, он уже был с бумагой и по ней выкликал узников на расправу и свободу, если кто выдержит батоги — битье палками. Этот правеж паны переняли у московитов, решив, что в сих окраинных местах мира такая мера только и способна вразумлять преступников. Увели обоих крестьян, они были воры, литвин напал на своего господина и покалечил его, и он был сочтен изменником. Передаться на сторону московитян хотел смольнянин с одутловатым лицом, и это расценили как предательство. Выпустили литовских татар и пахолика, что проявили нерадивость в службе. И в избе остались трое обреченных на смерть. Николаус как-то и не сразу сообразил, что он — в их числе.
А поняв, почувствовал внезапную болезненную радость. Этого он и хотел. Литвин был мрачен, смольнянин и так уже на ладан дышал, но, узнав свою участь, пришел в уныние, он все-таки надеялся выздороветь, уехать в имение, где у него, по его словам, есть запасы меда, бортники летом много пудов набрали, а в замок привезти не успели.
— Что же худого, если православный влечется к своим собратьям, — бормотал он, кашляя. — В граде не осталось ни единого храма нашей старожитной греческой веры… Успенский храм обратили в костел, да и все остальные… Мощи преподобного Авраамия пограбили в монастыре, а сам монастырь отдали доминиканцам этим вашим… Вознесенский монастырь — иезуитам… Кх-рра-ха-ах…тьфу… В церкви Петра и Павла — костел за Днепром. Троицкий монастырь на Кловке… так там эти… базилиане, прости господи… Где же православному в сем граде помолиться? Негде… Вот я и побежал было… И должен за то приять смерть. Да есть ли у вашего короля сердце?..
Никто ему не отвечал.
…Поздно вечером к избе снова кто-то подъехал. Послышались голоса. И дверь, кашляя не хуже больного обреченного смольнянина, отворилась. В дверном проеме маячил в свете убывающей луны силуэт в меховой высокой шапке.
— Здесь жив еще пан Вржосек? — послышался вопрос.
Николаус смотрел и медлил с ответом.
— Эй! — снова окликнул этот человек.
— Да, — ответил наконец Николаус.
Человек в меховом плаще и меховой шапке всматривался.
— Гадостью здесь пахнет!.. Давай, выходи, на воздухе говорить будем.
И Николаус поднялся и вышел. Мороз прошибал его грязную худую одежду, снег под ногами скрежетал. Пан в меховом плаще с вислыми пегими усами осматривал узника.
— Хм, ты, гляжу, пан, совсем чахлый.
Николаус молчал. Стражник переминался с ноги на ногу.
