И лишь мысль о Вясёлке мгновенно расковывала эти злые чары, но тут же еще злее тоска хватала за горло.
Николаус чувствовал себя позабытым и обманутым.
Снаружи шла война, а в темнице установился мир, если можно так сказать: против четверых литвины не хотели идти. Да и тот, со смердящим ухом, похоже, готовился вообще перейти в мир еще лучший. Днем и ночью он бредил, то читал молитвы, то пел на своем языке. Иногда ему мерещилось, что уже начался пожар, солома горит, и он перекатывался с воем по земляному полу, а второй его ловил, останавливал.
Неожиданно кто-то передал узелок Николаусу. Стражник почему-то не оставил его себе, а отдал узнику. В узелке был хлеб и глиняная фляга с водкой, да еще две луковицы. Кто это переслал, так и осталось тайной. Николаус пригласил разделить трапезу того шляхтича с рыжей редкой бородкой, длинным хрупким носом, именем Каспер Шервинский.
И во время сей тюремной трапезы Николаус поймал взгляд крестьянина… Он отпил еще водки и протянул глиняный плоский сосуд ему. Тот встал и взял сосуд да еще кусок хлеба, поблагодарил.
— Дапівайце, — сказал Николаус.
Второй крестьянин подсел к белоголовому. И только белоголовый наладился выпить, как застонал снова умирающий литвин. Мужик на него оглянулся в задумчивости.
— Ну, давай, не цягні, Захарка
[260], — пробормотал в нетерпении крестьянин с кудлатой бородой.
— Пачакай, Хлуд… Яшчэ паспеем… — пробормотал тот. — На-ко, аддай тому… напрыканцы уціхамірыўшы боль
[261].
— Каму? Яму? — спросил Хлуд, тараща карие глаза из-под густых бровей. — Чэрці яго пачастую ўжо хутка! Ён іх увесь час і бачыў тут. А то і анёл да яго з’яўляўся. То анёл смерці
[262].
Захарка перекрестился.
— Так я і кажу… Бо ён хрысціянін
[263].
— Ды ўсё літвіны язычнікі!
[264] — вскричал в досаде Хлуд.
— Не-а, — отвечал крестьянин, — як мага? Хрысціяне
[265].
— Праўду той пра цябе сказаў: дурак. — Хлуд сплюнул даже от огорчения.
Тогда Захарка сам поднялся и пошел к литвину.
Лысый литвин с перебитым носом взглянул на него и молча взял протянутый сосуд, склонился над товарищем, заговорил негромко, наконец помог ему приподнять голову и влил в рот водки, еще.
— Ir dabar, duok jam duonos
[266], — сказал Николаус и поправился: — Кажу, хлеба яму дай.
Умирающий и кусочек хлеба проглотил. И заплакал.
Ночью он скончался.
Дозвались стражника не сразу. Наконец засов лязгнул, в дверном проеме замаячила плечистая фигура пахолика. Крестьянам велели вынести труп, взялся им помогать и лысый литвин. Через некоторое время стражник снова отворил дверь и приказал выходить и шляхтичам — копать могилу, у крестьян уже все силенки вышли. Каспер отказался.
— Не шляхетское это дело.
А Николаус согласился. И Каспера оставили в покое, а Николауса повели в овраг, где на склоне темнели комья вырытой земли. Крестьяне обессиленно сидели на траве, опустив головы, мокрые от моросящего дождя. Литвин кое-как копал. Взглянул из могилы на подошедшего Николауса и вылез. За дело взялся шляхтич. Могильщиком ему еще не приходилось бывать. Но он согласился на эту работу, чтобы хоть немного размяться и отвлечься от тяжких дум, да и воздухом свежим подышать. Это был как раз тот овраг, в верховьях коего произошел роковой поединок. Только соловей уже не пел, отпелся. И черемуха отцвела. Пахло землей, зеленью и откуда-то наносило гарь.
Каркнул ворон, и литвин поднял голову. Посмотрел из могилы и Николаус. Ворон кружил, скрипел неловко вставшим в одном крыле пером.
– Іш, шэльма…
[267] — пробормотал кадыкастый белоголовый крестьянин, тоже взглядывая из-под большой ладони с узловатыми пальцами.
— Крумкач прарок!
[268] — крикнул, смеясь, жолнер в грязном синем жупане, с саблей на боку и пикой, прислоненной к плечу.
Когда могила была готова, жолнер велел сбросить труп. Крестьяне не двинулись. А литвин попросил хотя бы веревку.
— Какую веревку?! — крикнул жолнер и кликнул плечистого пахолика.
Вместе они столкнули ногами труп в яму и велели засыпать. Белоголовый бормотал молитву: «Найсвяцейшая Ўладарка Багародзіца! Да Цябе звяртаемся, Заступніцы наша: Ты бо хуткая Ты памочніца, наша ходатаица у Бога неусыпающая! А найболей жа молім Цябе ў гадзіну гэтай: дапамажы новопреставленного… гэтаму… Юргіс рабу Твайму…»
[269] Николаус косился на него, засыпая могилу глинистой землею, сдувая с усов капли дождя.
«Зачем этого Юргиса судьба сюда привела? — думал он на обратном пути. — Чтобы исчезнуть в глине без камня и креста, собакой сгинуть… И Александр Плескачевский уже где-то зарыт… Но тот хотя бы в сердце девицы остался… А меня к чему судьба ведет?»
Снова тянулись подслеповатые дни и черные ночи, то по крыше дождь стучал, то в оконца билось бессильно солнце. Про Николауса как будто забыли, никаких больше допросов не было, ничего. И он чувствовал себя заживо похороненным… Хотя вот кто-то прислал еды? Значит, кто-то его помнит и думает о нем. Кто же? Уж точно не Плескачевские. О Вясёлке и подумать страшно. Больше никого у него не было в этом замке. Ну еще Пржыемский хороший товарищ. Да и Бунаков добрый знакомый был. И все.
Он вспоминал, лежа на соломе, рассказы Иоахима Айзиксона. Вспоминал какую-то историю про темницу и дитя… Что там было? Какой-то раби странствовал с ослом и прибыл в некий римский город… До него дошел слух, что в темнице заключен дивный еврейский мальчик. Тогда этот раби пошел к темнице и начал читать свои священные тексты… Что-то про разорение Израиля, мол, кто предал его на растерзание? А из темницы тонкий голосок и ответил, что Господь, кто ж еще. За неверие и грехи. То есть это было дословное продолжение Писания. И этот раби поклялся вызволить мальчика да так и сделал, насобирав крупную сумму. И из того ребенка вырос какой-то большой ученый муж, великий раби.
