Маринке такая позиция была не по нраву. Она обзывала Косточкина теплохладнокровным. Он возражал: «Нет, я хладнокровный, но теплый. И одно другому не мешает». Ей — мешало. Прадед Маринки был священником. Правда, его сын, то есть дед Маринки, с религией еще в юности порвал и встал на коммунистическую тропу войны, работал в райкоме, потом в обкоме и с отцом вовсе не знался, тот доживал в нищете в тверской, тогда калининской, деревне. И наверное, этот партийный дед прививал атеизм своей дочке, а потом и зятю. Но в новые времена оба они пошли за президентами в церковь со свечками.
Родители Маринки подъезжали на лимузине на все праздничные службы и стояли от начала и до конца. Жанна Васильевна эффектно выглядела в темном шелковом платке, с большими подведенными глазами. Георгий Максимович шутил на церковно-деревенский манер: «Хоть прикладайся». Маринка тоже была хороша в религиозном, так сказать, прикиде. Синеглазая, чуть пунцовая, с выбившимися из-под платка в кофейных цветах вьющимися осветленными прядями. Она напоминала каких-то дев с картин итальянцев же. Хм, хм. Не потому ли и его она кличет итальянским почтальоном в этом кепи? Однажды и он отправился на рождественскую службу вместе с ее семейством в ХХС. Часа полтора выдержал, разглядывая картины, скульптуры и временами думая, что находится в каком-то музее. Росписи были светлые, солнечные — какие-то родноверские, Алисе, наверное, понравились бы. Сдуру он об этом сболтнул Маринке. Та надулась, обозвала его диким. Паша не обиделся. И еще выдержал с полчаса толкотни, пения на непонятном языке, поклонов, кашля в ухо, шарканья старческих ног, — взял и затерялся, да и ушел на свежий морозный воздух, послонялся вокруг, а потом и вовсе укатил домой согреваться текилой и слушать «Пустынных», да, в Рождество это лучше всего и слушать — музыку завывающих под ветром дюн.
Маринка потом с месяц была на осадном положении, не отвечала на звонки, из скайпа сразу исчезала, как только он подключался. И он чувствовал себя действительно диким грязным изгоем.
Но Алисе его суждение о росписях в ХСС понравилось. И она отправилась туда поглазеть. «Кость, это прикольно!» — таково было ее резюме. То есть и ей эти росписи показались, так сказать, слишком исконными, дохристианскими. «И чего эти попы взбеленились? — недоумевала она. — На девочек, прыгавших скоморохами здесь?» — «Ты бы и сама попрыгала?» — «Запросто!» — выпалила она, хохоча.
Маринкино семейство этих девочек-скоморохов, разумеется, осуждало. Правда, когда им всыпали «двушечку», осуждение сменилось сопереживанием. Но Маринка оставалась непреклонна: «С дурнями и поступать надо по-дурацки. Адекватно».
Паше Косточкину, честно говоря, было все равно. Его только заинтересовали некоторые подписанты под воззванием о снисхождении: Пол Маккартни, Патти Смит, Билли Джоэл, Стинг, Пит Тауншенд… И многие другие. Букет мировых звезд. Хотя Эшкрофта среди них и не было. У Алисы возникла сумасшедшая мысль о суперфотографии: эти девочки-скоморохи в окружении всех звездных подписантов. «Это было бы круче твоего Гурски!» — заявила она. Косточкин возразил, что вовсе не поклонник Гурски. Ему больше нравится Роберт Франк. А у Алисы еще долго вспыхивали глаза, сыпали изумрудом, когда речь заходила об этих сиделицах. И она им сочувствовала. Косточкин возражал ей, что фотография имела бы смысл только в случае воздействия письма и освобождения девочек-скоморохов.
Но что Путину Пит Тауншенд. У него свои фавориты, «Любэ», потом… как его? Лиепа? Нет, это танцор… Лепс. Какой-то Лепс.
С площадки перед собором Косточкин хотел схватить направление, сверить с картой вид восточного участка стены. Расстояния здесь были небольшие.
Уже на Соборной горе он вспомнил о фолианте с фотографиями позапрошлого и начала прошлого веков и свернул в церковный магазинчик. В этот момент запиликал «The Verve». Он взглянул на дисплей. Это была Марина. После приветствий он сказал, что все еще в Смоленске. Где именно? Хм, вот именно, что в церковной лавке. Марина помолчала.
— И что же ты там делаешь?
— Пока ничего, зашел посмотреть.
— Сувениры?
— Ну вроде того. Купить тебе что-то местное? Кто тут у них… как это? Местночтимый?
Марина со вздохом попросила ничего не покупать ей.
— Сколько еще собираешься пробыть там?
Косточкин ответил, что вечером, а может даже после обеда отчалит. Просто хочет еще посмотреть на одну достопримечательность. Для отчетности. Марина снизила голос и начала жаловаться на своего начальника главврача Авадяева. Это был довольно странный тип с ярко выраженными истерическими чертами, так что они с Маринкой прозвали его Гавврачом.
Косточкин выслушивал ее, разглядывая обложки книжек, на них были запечатлены все брадато-кудлатые старцы, хотя и какие-то смертельно красивые девицы тоже, в платках, со сложенными руками, и такие же смертельно красивые пейзажи. Это был церковный китч. А что еще любит народ? Ярко, конкретно и сразу все понятно.
Наконец он увидел и фотоальбом. Этот фолиант выглядел жемчужиной среди развесистой полиграфической церковной клюквы. Издали его, конечно, с большим вкусом. И не совсем понятно, как он затесался сюда. Впрочем, да, здесь были и старинные снимки церквей, и священников.
Под жалобы Марины он перелистывал фолиант. О какой странице говорил тот мужичок?
— Ты слушаешь?
— Да, да… Он редкий гад.
Он перевернул книгу, взглянул на ценник. Всего-то 400 рублей. Уценка серьезная. В чем же дело? Почему книгу не купил тот коллега?
— …но это было не мое дежурство!
— Вот как?..
— Да!
— Почему ты сразу ему не сказала?
— Я? Сразу? Я просто онемела. От наглости.
Он разглядывал книгу. Не мог вспомнить, о какой странице говорил коллега.
— Ладно, — еще тише проговорила Марина, — потом договорим. Надеюсь, уже не по телефону. Мой поцелуй.
— До встречи. Целую.
Спрятав мобильник, Косточкин приблизился к тоненькой девице в платке, продавщице… или как их называют в таких лавках? Она возвела на него карие шоколадные глаза. Этот взгляд ему тут же захотелось запечатлеть, даже рука дернулась на сумке «Lowepro», странные глаза на бледном постном лице. Некоторое время они молча глядели друг на друга. И девица скромно опустила глаза, но уже в них что-то мелькнуло.
— Меня интересует вот этот… эта книга, — сказал Косточкин, указывая на фолиант.
Пухлые губы девушки дрогнули.
— Какая?
Голос у нее был тоже какой-то шоколадный. Голос уже не сфотографируешь. Он взял фолиант.
— Эта.
Девушка не поднимала глаз. Наконец посмотрела и тут же опустила глаза.
— Я видел ее в другом магазине, возле кинотеатра со звездами.
— Звездами? — тихо повторила она, перебирая какие-то бумажки.
— Под ногами, — уточнил он. — Ну на крыльце. Именные. Актерские. — Он кашлянул. В лавке пахло ладаном, свечами, еще каким-то церковным парфюмом, то есть… — И там она намного дороже. Странно.
