— Где же она?
— Ее нет! — выпалил он, как будто в пропасть прыгнув.
Пан Самуил Соколинский поднял брови и внимательно воззрился на молодого пана с бледным лицом и черными пушистыми усами.
— Ты шутишь, пан любезный?
— Нет, — отрезал Николаус.
— Ну, хорошо, это дело мы еще разберем, — пообещал воевода.
— Смею узнать, зачем пану воеводе сия книга? — спросил прерывающимся голосом Николаус.
Пан Самуил Соколинский ничего не ответил, лишь скользнул взглядом по лицу Николауса и, отвернувшись, обратился к панам:
— В путь!
Встреча проходила на берегу Борисфена, там, где он берет немного севернее.
Утро было великолепным. Солнце щедро и горячо истекало лучами из синих морских глубин. В воздухе тек аромат цветущих садов. Пели птицы. Над волной Борисфена реяли чайки. Все напоминало морские побережья Короны. И ее главную реку — Вислу.
Пан воевода Соколинский восседал на красно-серой арабской кобыле. На плечах его голубел плащ, над рогатывкой, опушенной горностаем, покачивались перья, сиял панцирь, лоснились высокие шведские сапоги. У гусар на теплом речном ветру трепетали крылья. Ветер развевал флажки на копьях, шевелил волчьи хвосты на кольчужных плечах товарищей панцирной хоругви. Светлое лицо пана Соколинского с русой острой бородкой было хмурым, хотя видно было, что он старается быть бесстрастным, серьезным, и только. Но брови сдвигались, образуя на высоком лбу складку. Запасы пороха, ядер и пуль у гарнизона были скудны. И, по сути, гарнизон держался за счет таковой же скудости у московитов. Но к московитам в любой момент могли прибыть подводы, и тогда дни замка будут сочтены. А король все еще пировал в Варшаве.
Они остановились в виду башни на крутом склоне. Там, по приказу воевод, собралось много жолнеров с ружьями. И пушки были нацелены сюда. В воротах Avraamia томились остальные товарищи панцирной хоругви, а в воротах Королевских — остальные гусары, готовые тут же ринуться на помощь воеводе Соколинскому.
Ждали московитских послов.
И наконец они появились. Паны вглядывались в группу приближающихся всадников. Не слишком ли их много?
Впереди ехали два молодых боярина с курчавыми бородами, в опушенных мехом шапках, красных плащах, в панцирях, светло-коричневых сапогах с загнутыми кверху мысами. На их лицах играл румянец. У обоих лошади были холеные, чалой масти. А чуть поотстав от них, ехал боярин в собольей шапке, в темно-красном плаще, с рыжей бородой, добрыми щеками, верхом на статной пегой кобыле. Сопровождали их тяжелые рейтары в панцирях, явно не московиты. Командовал ими смуглый черноусый ротмистр со шрамом на лбу и щеке, верхом на коне вороно-пегой масти, как будто он оседлал день и ночь. На пиках рейтар вились флажки. А один стрелец держал в руке знамя с золотым двуглавым орлом на полотнище. На солнце бликовали панцири и шлемы.
Настала тишина, впрочем, прерываемая и криками чаек, фырканьем лошадей, далеким лаем собак и трепетанием флажков и перьев.
Молчали.
Наконец заговорил баском один из молодых бояр.
— Второй воевода сокольничий боярин Артемий Васильевич Измайлов приветствует вас, радные паны! — с этими словами боярин отвесил поклон не радным панам, а как раз тому боярину с длинной рыжей бородой.
Боярин чуть заметно кивнул.
Отвечал пан Глинка:
— И вас приветствует воевода князь пан Самуил Соколинский!.. Но где же наш старый знакомец доблестный боярин Михаил Борисович?
— По воле Божией воевода не смог приехать, — ответили.
После этого снова установилась тишина. Поляки и русские разглядывали друг друга. Хотя рейтары у московитов были явные немцы. И те и другие были отлично вооружены. Посторонний наблюдатель, взвешивая возможности тех и других, не склонился бы ни на чью сторону. Ну да, ведь всадники поляков отобрали лучших лошадей, а отощавшие хрумкали солому в замке да поводили ребрами, обтянутыми кожей, тяжко вздыхая. И оружие лоснилось и сверкало… Что тут скажешь?
Переговоры затеяли воеводы замка, и потому московиты ожидали.
И тогда пан Самуил Соколинский заговорил.
— Достаточно войско царя Михаила Федоровича и давнего воина доблестного Михаила Борисовича Шеина стоит под нашим градом! А выступили вы в нарушение заключенного мира не по воле Божией. Терпите здесь лишения, когда слышно о крымцах, что пустошат южные окраины и полонят ваших дев и детей. Вам бы против тех ханских воителей идти, а не здесь противиться воле Божией и договору именем его величества Сигизмунда да царя Михаила Федоровича!
Крикнула чайка. Измайлов покосился вверх и, переведя взгляд на Самуила Соколинского, отвечал с хрипотцой:
— Зачем пан воевода Самуил Соколинский ведет такие-то непригожие речи? Коли ради того паны радные нас позвали, мы сейчас же поворачиваем обратно. Здесь не о чем говорить! — И с этими словами боярин действительно потянул поводья, собираясь разворачивать свою пегую кобылу с расчесанной и спереди заплетенной и убранной жемчугом гривой.
Но пан Соколинский призывно поднял свой пернач с драгоценными каменьями, переливчато сверкающими на солнце.
— Не сердись, ваша милость, пан Артемий Васильевич Измайлов! Не горячись, а возьми в толк. В раздумье нет зла. Рассуди хорошенько, разве не правду я говорю? Разве не в нарушение Деулинского мира подступил сюда Михаил Борисович Шеин и ваша милость со своими сынами?
При этих словах оба молодых боярина с курчавящимися бородками приосанились.
Ноздри на коротком носу Артемия Измайлова дернулись, расширились, голубые глаза сверкнули ярче пернача Соколинского.
— Снова речешь непригожие слова-то, пан воевода Самуил Соколинский! Какой такой правдой достались Речи Посполитой сии угодья и сам град Смоленск? Нет! Король Жигимонт пал ровно хищник, два года почти когтил град и, как в нем уже воинов не осталось, одни бабы да больные, захватил добычу. Какая ж в том правда? Град Смоленск — древняя отчина московского царя. В том есть свидетельство и летописное. Русский град на Днепре, так там писано, а не панский либо литвинский. Русский во веки веков!
— Тебе, ваша светлость, пан Артемий Васильевич Измайлов, и вовсе не к лицу такие сердитые и грубые речи о его величестве Сигизмунде, отце короля Владислава. Он замирения в вашем государстве желал всем сердцем и сына вам отдавал на царство, и бояре сами ему присягнули, так что Владислав и поныне не снял с них ту присягу. Крест ему целовали московиты!
— То была великая смута, пан Самуил Соколинский! — в сердцах крикнул боярин, и ветер как раз яростно вздул его бороду, так что пришлось ему хватать ее, блестя перстнями на толстых пальцах. — И зачем же мы будем триста лет поминать старое? Наш природный царь — Михаил Федорович, государь и князь всея Руси. И вся Русь ему крест целовала. И царствует он по дару и воле Всемогущего Бога, по древней своей царской чести предков своих, великих государей. А то целованье крестное Владиславу Жигимонтовичу уж смыто нашею кровию. И вам ли, панам радным, тому перечить? И под тем предлогом снова лить христианскую кровь?
