У Авдеева в Кемерове был обыск, нашли какую-то крамолу, в том числе переписку с Ивановым. Естественно, пришли с обыском и к Иванову, уже в Москве. А мы с ним тогда обсуждали проблему X съезда РКП (б), Шляпникова и Коллонтай, борьбу КПСС с рабочей оппозицией. Иванов написал работу «Рабочая оппозиция — диктатура пролетариата», ее при обыске нашли и сочли антисоветской. Через месяц его арестовали, правда ничего, кроме работы об оппозиции, не нашли и отправили в психушку. Авдееву из Кемерова повезло куда меньше — ему дали шесть лет за стихи и за перевод статьи о культе личности Сталина из какого-то американского журнала.
Я был потрясен фактом ареста Иванова и решил во что бы то ни стало помочь другу. Но придумать ничего не смог и поэтому просто выступил с речью у себя на факультете. Мы было тогда девятнадцать или двадцать лет, четвертый курс МГУ. Я выразил недоумение: как же так получилось, что, несмотря на заявление Хрущева, который на XXI съезде сказал, что у нас нет политзаключенных, в КГБ нашлись люди, которые арестовали нашего товарища? Я обратился к комсомольской организации с призывом вникнуть в это дело. На первый взгляд, никакой крамолы. Но аресты не афишировались, и я разгласил, в сущности, секретное дело. В этом была моя главная вина.
Спустя всего три часа меня исключили из комсомола. А через две недели — из МГУ. Формальным поводом стало непосещение лекций. Я не стал с этим спорить. Спустя какое-то время мне с большим трудом удалось окончить Московский заочный педагогический институт. Я получил диплом и даже успел поработать преподавателем в старших классах семьсот двадцать седьмой школы города Москвы.
Комнату в общежитии при МГУ я вынужден был освободить, но мне удалось выкрутить семь квадратных метров в бараке. Там я и жил.
Двадцать девятого июля 1958 года был открыт памятник Маяковскому. Все торжественно и официально, Николай Тихонов выступал, исполняли заранее согласованные стихи. И вдруг после всего этого началось стихийное чтение, люди выходили и читали, что хотели. Всем так понравилось, что договорились собраться еще раз, через неделю. Так началась эта традиция. Мы встречались каждую субботу или воскресенье в восемь вечера и расходились ближе к ночи, чтобы успеть на метро. Было нас человек двести. Читали стихи репрессированных поэтов, потом что-то обсуждали, спорили. Особенно активными были 1960-й и 1961-й годы. Там были Юрий Галансков, Владимир Вишняков, который печатался под псевдонимом Ковшин, Аполлон Шухт.
Когда все это закрутилось уже серьезнее, мы провели митинг, что, конечно, было запрещено. 14 апреля 1961 года на площади Маяковского собралось человек триста-четыреста. Было такое бурление. Разумеется, митинг привлек к себе внимание, тем более что он совпал с народными гуляньями в честь полета Юрия Гагарина.
В тот день звучали разные речи. Кто-то выступил со словами: «Я снимаю шляпу перед Юрием Гагариным, но мы должны чтить Маяковского». (Большинство считало его оппозиционным поэтом.) Кто-то действовал еще смелее. Когда читал стихи Аполлон Шухт, у него вылетела такая фраза: «Кукурузой сыт не будешь, сыт не будешь кукурузой». И вот это была уже крамола. Иронизировать над овощем, который пропагандировал сам Хрущев, нельзя. В то время партийные органы создали специальную дружину по борьбе с площадью — и для выявления неблагонадежных личностей. Сразу кто-то из дружинников закричал: «Хватайте его!» Шухта засунули в милицейскую машину, а потом кто-то сказал — и того, который в шляпе, тоже, он у них тут главный. Этим главным в шляпе оказался я. Нас отвезли в отделение, отобрали паспорта и велели явиться завтра.
А на следующий день привели нас прямиком на суд за хулиганское поведение и нецензурную брань. Дали по пятнадцать суток. Но я возмутился, поскольку никогда в жизни матом не ругался. И судья скинул мне пять суток. В 1961 году я стал выпускать журнал «Бумеранг», самиздатовский, машинописный. Там были стихи, проза, какие-то статьи. Потом был «Феникс», который мы делали вместе с Галансковым и Шухтом. Но осенью этого же года меня арестовали. Я тогда работал учителем; по дороге в школу ко мне подошли два милиционера и предложили пройти с ними. Я сразу сообразил, что к чему. В отделении я прождал час, сходил в туалет и выкинул лишние бумажки. Потом появился какой-то кагэбэшный чин и объявил, что есть ордер на мой арест по делу Ильи Бокштейна. Был такой еврейский мальчик, умный, начитанный, но больной, у него был страшный паралич.
Мы часто с ним спорили, потому что мы с Галансковым и Шухтом считали себя в тот момент анархо-синдикалистами и не хотели расставаться с социальной справедливостью. А Бокштейн был ярый сторонник западной демократии и держал совершенно крамольные речи. За что 6 августа его и арестовали. Что с ним одним делать, они не знали, вот и скооперировали нас, чтобы ордер на арест выписать. А дальше уже можно было его отдельно прессовать, на него достаточно было показаний.
Мне инкриминировали два выступления, одно — в котором я прошелся по Хрущеву, его реформам и перекосам, другое — против Октябрьской революции. Вместе со мной арестовали Эдуарда Кузнецова, у него выступлений вообще не было, но он встречался с Буковским, который прочел тезисы о расколе комсомола. Буковского тогда не тронули, а Кузнецова обвинили в том, что он его слушал. Это было смешно, конечно.
Статья у меня была 70-я, часть первая — антисоветская агитация и пропаганда. Срок до семи лет. Может быть, и не дали бы мне этот срок, но тут вклинилась следующая история. Анатолий Михайлович Иванов, за которого я тогда на себе тельняшку рвал и из МГУ вылетел, вышел из психушки и наладил контакты с участниками собраний на площади Маяковского. Там были национал-патриоты Михаил Антонов и Александр Фетисов. Они подкинули Иванову идею теракта.
Тринадцатого августа 1961 года Хрущев, как известно, построил в Берлине стену и на весь мир заявил, что если вы будете летать в наш Берлин, мы будем сбивать самолеты. Он провоцировал войну. А Иванов сказал, что в создавшихся условиях, чтобы предотвратить войну, надо убрать Хрущева. Ну обсудили и забыли. Прошло время, и этот разговор дошел до Юрия Галанскова и Вячеслава Сенчагова, был у нас такой активный соратник и друг, студент Плехановского института. Он к этой идее отнесся очень категорично, сказал, что если они совершат теракт, то тут же повяжут всех, ухнет демократия, закончится «оттепель» и начнется ответный террор власти. Вот из таких высокоидейных соображений он пошел в КГБ и дал показания, что площадь Маяковского — это сложное явление, там есть две группы людей: одна — хорошие советские граждане, которые просто заблуждаются в вопросах литературы и искусства, а другая — озлобленные сторонники насилия, которые не любят нашу власть. И тут он назвал наши фамилии: Иванов, Осипов, Кузнецов и Хаустов. Так мы с Кузнецовым получили по семь лет.
Я отправился в Мордовию и в апреле 1962 года прибыл в поселок Озерный. Потом в июне нас вывезли на другую зону, в поселке Явас. Там было две тысячи человек — и все политические, по семидесятой статье. Примерно в это же время Евгений Евтушенко написал стихотворение «Наследники Сталина»:
Наследников Сталина, видно, сегодня не зря
Хватают инфаркты. Им, бывшим когда-то опорами,
Не нравится время, в котором пусты лагеря,
А залы, где слушают люди стихи, переполнены.
Но надо сказать, лагеря совсем не пустовали. У нас из двух тысяч человек больше половины были ревизионистами. То есть людьми, которые критиковали марксизм-ленинизм, желая его улучшить. Меньшая часть была за западную демократию. И только три человека выступали с русских национальных позиций — Вячеслав Солонев, Виктор Поленов и Сергей Пирогов (не путать с известным марксистом-ревизионистом). Они изначально пришли с почвенническими взглядами.
