Мне казалось, психологически я уже был готов к тюрьме. Это чудо, что меня не посадили в Витебске, я уже и тогда был готов. Пока я сидел в ростовском изоляторе, перечитал всего Чехова и Достоевского. Книжки были новые, кормили вкусно, правда мало. Так что все вроде было нормально. Но потом оказалось, что все-таки я не готов. Из газет стало известно про Горбачева. У меня было ощущение, что суд должен рассыпаться, ведь был взят курс на демократию. Как же можно меня теперь судить? Ведь я тоже за демократию. В заключительной речи прокурор упомянул выступление Горбачева во Владивостоке, и мне было любопытно, как же он перейдет к моему делу. А он сказал следующее: «В эпоху возвращения к нормам социалистической законности мы не потерпим, чтобы всякие антисоветчики вели подрывную деятельность».
Все сработало. Мне дали два года с половиной. Когда дело закрывали, я видел, как мой следователь пишет обращение в Москву с предложением изменить статью на семидесятую и привлечь еще группу людей. На что из Москвы ему срочно и категорично ответили «нет» и велели закрыть дело в установленные сроки. Потому что в Москве перемены были уже очевидны, а до Ростова эта волна еще не докатилась.
На зоне я старался доказать, что посадили меня не зря. Если были какие-то нарушения, я открыто выступал, сражаясь за справедливость. Поэтому больше половины срока я провел в ШИЗО и ПКТ. В штрафном изоляторе кормили тогда через день. Я думаю, одно из самых важных завоеваний, которые есть в демократических странах, — это то, что сейчас в таких изоляторах нет уменьшенной нормы питания.
Зона у нас была новая, даже бараки не все еще построили, первую неделю в палатках жили. Все зоны делились тогда на красные и черные. В красных администрация управляла всем через активистов, это заключенные, которые встали на путь исправления, все было в итоге в их власти. В черных администрация пыталась работать по закону, но были смотрящие, которых выдвигал криминальный мир. Они предлагали жить по неким правилам, по человеческим законам.
Наша зона была красная. Мы прибыли туда зимой, и где-то через неделю на улице, на ветру начальники выстроили нашу бригаду и попытались мне вручить метлу и отправить на запретку. По тюремной этике это сравнимо с тем, что тебя вызвали в партком и предложили написать докладную на всех своих друзей. То есть это неприемлемо, и я, естественно, не пошел. Я объявил голодовку, и меня заперли в ШИЗО. Так бы я и сгинул там с этой своей голодовкой, но очень удачно в ростовской газете обо мне появилась статья под названием «Клеветник». А поводом для статьи стало то, что какие-то иностранцы выразили свое негодование и написали письмо. То есть кто-то из друзей все-таки передал на Запад информацию о моем аресте.
Хозяину нашей зоны после этой статьи стало боязно. С зэками, судьба которых уже попала в объектив той самой мировой общественности, все-таки обращались по-другому, смотрели, как бы с ними чего не случилось. Поэтому сначала они вышли со мной на переговоры и предложили поехать в другую зону. Я сам просился к своим, политическим, которые сидят по той же семидесятой статье. Но вместо этого меня отправили в Тюмень, в зону, куда обычно попадают уголовники, не согласные с режимом, что называется «отрицалово». Там я тоже сразу попал в ШИЗО и редко оттуда выбирался. Однажды меня выпустили на три месяца и определили в бригаду по работе со стекловолокном. А у меня была астма, и это было ужасно. В итоге я снова оказался в штрафном изоляторе.
Чтобы не думать постоянно о еде и холоде (а зимой там было страшно холодно), я вспоминал стихи. Но вообще я человек выносливый. Самая большая ошибка зэков в том, что им кажется, с ними кто-то бодается. Что командир отряда сидит и думает, как бы еще его наказать. Это, как ни странно, дает силы. Но правда состоит в том, что начальник даже фамилии твоей не помнит, ты для него никто, мразь. Никто бодаться с тобой не собирается, хочешь сдохнуть — сдохни. Исключения составляли те, чьи фамилии гремели на весь мир.
Про тюремный опыт написана не одна книжка. И тут есть два взгляда. Солженицын считал, что тюрьма — это некое духовное возвышение. А Шаламов, наоборот, говорил, что тюрьма — это один из миров расчеловечивания. Я больше согласен с Шаламовым. Очень все-таки тонкая эта грань. На мой взгляд, ничего возвышающего в тюрьме нет.
Когда выходишь из лагеря, первое ощущение помимо радости — это ощущение долга. У нас была зона, где камеру выводили на прогулку «без последнего»: это значит, что все выходят, а последнего укладывают и избивают до полусмерти. И вот это ощущение «последнего», оно не дает насладиться свободой. Это тяжело переживать, поэтому я решил написать книгу. Ощущение прошло на некоторое время, и мне стало хорошо. Но со временем все вернулось, и тогда я придумал журнал «Индекс / Досье на цензуру». Потом появилась другая книжка.
Вообще литература для меня — это самое главное. Книжки надо сохранять. А сохранять их можно только читая. Сохраняя книжки, мы сохраняем ценности, потенциальную возможность вернуться на какое-то время назад и попробовать прожить жизнь иначе.
Сейчас я понимаю, что надо бы написать книжку и ответить на вопрос: что это было и зачем все это было нужно? Самое точное определение — это было сопротивление, но сопротивление нравственное. В нем не было ничего политического. Это сопротивление вобрало в себя совершенно разных, несовместимых людей. Там были националисты, монархисты, даже сталинисты иногда. Но была общая для всех составляющая — это свобода слова. Лично я бился только за это. Статья девятнадцатая Декларации прав человека: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных».
Других целей я не ставил. Кто-то требовал еще свободный выезд; здесь, кстати, тоже была одержана полная победа. Но абсолютно общим ориентиром была свобода слова, которая давала возможность объединения самым несовместимым людям. Конечно, были люди и политически заточенные. Но никто не занимался созданием структур, разработкой новой конституции и так далее. Может быть, потому что никто не верил, что этот монстр падет.
Диссидентское движение напоминает мне воздушный шарик. Множество молекул бьются изнутри головой о стенки и держат форму. А потом вдруг происходит перераспределение, часть молекул больше не хочет травмировать свою голову и предпочитает отдохнуть вечером в кафе. При этом оставшаяся часть продолжает биться головой и держать форму шарика.
Вот это и была роль диссидентов. Они держали некий объем свободы. Потенциальный, возможный, желанный. Они держали представление о справедливости, нравственно сопротивляясь внешнему давлению. Как бы пафосно это ни звучало, они верили, что где-то есть вечное течение справедливости и правды, куда мы обязательно вольемся. Сейчас уже понятно, что все ушло водой в песок. Но тогда так казалось. И это было абсолютной ценностью.
Александр Огородников
