Я наконец оформил доверенность Жоресу на получение гонораров — потому что первый гонорар за «Суд истории», 1000 долларов, мне втайне привез в Москву Генрих Бёлль, но советским гражданам тогда нельзя было иметь на руках валюту, поэтому денег я не взял, а попросил купить мне большой японский радиоприемник, чтоб слушать западные передачи, и какую-нибудь драгоценность для жены. Бёлль все сделал и даже своих денег добавил. Теперь Жорес имел право присылать мне деньги официально. Тогда уже появились валютные магазины и специальные сертификаты, их называли «чеки». Мое положение значительно облегчилось. Зато осложнились отношения с диссидентским кругом.
В определенных отношениях диссиденты поддерживали друг друга. Там, где речь шла о правовой защите, обмене информацией, западной литературой, было неважно, к какому течению ты относишься. Я в 1960-е и начале 1970-х был в самых хороших отношениях и с Якиром, и с Красиным, и с Сахаровым, и с Солженицыным. Определенные разногласия и личная неприязнь возникли позже. А до этого мы успешно сотрудничали.
Но со временем течения разошлись и общение стало менее интенсивным и менее возможным. Я оставался сторонником социализма, ценил его достижения. После семьдесят третьего года мы перестали встречаться с Сахаровым, еще двумя годами раньше — с Солженицыным. Даже на Западе Жорес не смог восстановить с ним отношения. Движение раскололось, и диссиденты начали критиковать друг друга. Отчасти этому способствовала провокационная политика КГБ, направленная на то, чтобы создать определенную рознь среди людей этого круга. Что, к сожалению, сделать удалось.
Ситуация для меня усугубилась после смерти Андропова: через несколько дней у моей квартиры установили охрану. Прямо возле моей двери поставили стол и посадили двух офицеров милиции, третий сидел внизу, в подъезде. А квартиру в доме напротив оборудовали для наблюдения за моими окнами. Во дворе дежурила машина с постоянно работающим двигателем. Ко мне не пропускали никого, кроме родственников и учительницы немецкого языка. При этом они ничего от меня не требовали, только следили, и это продолжалось больше года.
Наблюдение сняли, только когда к власти пришел Горбачев. Уже начались изменения и в художественной литературе, и в театре. Начали ставить запрещенные ранее пьесы. И я стал тогда писать очерки о новых течениях в культурной жизни Советского Союза и печатал эти статьи в итальянском коммунистическом журнале.
В 1986 году эти изменения стали более заметными. В декабре вернулся из ссылки Сахаров. А в 1987 году были освобождены из заключения все диссиденты. Через два года я был избран народным депутатом СССР. Меня восстановили в партии, безо всякого заявления с моей стороны. Ко мне приехали люди из КГБ и вернули то, что было изъято при обысках. Я стал народным депутатом, хотя к власти не стремился. Вообще диссидентство было нравственно-политическим течением, на власть никто не претендовал. Даже Солженицын писал свое письмо Брежневу, как бы говоря: вы оставайтесь при власти, откажитесь только от своей идеологии, проводите другую политику. Это было движение одиночек, и оно было стихийным. Каждый решал сам и нес за это ответственность.
Позиция диссидентов в шестидесятые-семидесятые годы заключалась, как говорил Буковский, в словах: «Соблюдайте свою конституцию, следуйте своим собственным законам». И у каждого был свой повод. Мои личные мотивы — это прежде всего восстановление исторической правды. И то, что мой отец был репрессирован, стало для меня главной причиной. Я во всем хотел опираться только на факты. И прежде всего в книгах, которые я писал. Наверное, поэтому они и сохранились. Многие работы моих современников потеряли свою актуальность, потому что были фальсифицированы, как, например, практически все написанные советскими историками труды об Октябрьской революции. А я писал, не скрывая роли Троцкого, Зиновьева, Каменева. То есть руководствовался естественными мотивами общественного научного работника: нужно знать историческую правду.
Наум Ним
Я родился в 1951 году в белорусском поселке Богушевск Витебской области. И был очень счастлив, потому что жил в самой прекрасной стране, которая процветала и развивалась только для того, чтоб защитить меня от всяких неприятностей. Это ощущение сохранялось довольно долго. Хотя взрослые вокруг вели себя странно. В то время как мы с пацанами радовались, что скоро будем жить при коммунизме, сосед объяснял своей жене, что в этой стране бесплатно и сколько угодно в одни руки только звездюлей можно получить. Но мы тут же записали его в шпионы. Наверное, я вполне мог бы стать Павликом Морозовым, только доносить не на кого было. Отец умер рано, он был инвалидом войны.
А потом в моем счастливом детстве начали образовываться какие-то дыры. Чаще всего благодаря взрослым. Хоть мы и не прислушивались, но все равно слышали разговоры о войне, Хрущеве и колхозах. И со временем окружающая реальность утратила былую привлекательность.
Когда я немного подрос и стал более сознательным, меня очень заинтересовала война. Родственники не одобряли то, что отец ушел добровольцем. А я его помнил только инвалидом. Меня забавляло, как он злился, когда я играл его орденами. Наверное, в качестве компенсации всем этим воспоминаниям я начал интересоваться войной. И первый сильный удар по моему мироощущению нанесла книжка историка Александра Некрича «1941, 22 июня», которую потом признали вредной, она была изъята из всех библиотек и уничтожена, а самого автора вынудили эмигрировать. Его факты шли вразрез с официальной версией о том, что Советский Союз был не готов к нападению Германии. После того как я все это прочел, моя голова заработала уже по-другому. Оказалось, не в такой уж хорошей и правильной стране я живу.
А потом благодаря радио появилась еще одна большая дыра в моем сознании. У нас был тяжеленный ламповый приемник «Минск Р-7», который купили именно потому, что отец из-за полученных на войне ран ничего не мог делать — в основном только сидеть да слушать. И я нахватался от разных «голосов» всякой информации. Конечно, можно было отмахнуться от всего этого и назвать всех шпионами, но уже не получалось. Потому что все складывалось уже в определенную картину.
Например, я начал читать воспоминания Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» и понял, что там встречаются фамилии поэтов и писателей, про которых я даже не слышал. При том, что я много читал, поэзию любил. А тут какой-то неизвестный мне Мандельштам. Я пошел в библиотеку, мне говорят — нет такого. Я прошу заказать по межбиблиотечному абонементу, мне говорят — не будем заказывать. Вот это меня возмутило.
Конечно, легче было не думать про все это. Но я перешел в восьмой класс и мои представления о мире к этому времени уже сильно пошатнулись. Я продолжал слушать «голоса». И узнал много всего интересного про Солженицына и Сахарова. Пазл сложился, и стало понятно, как оно все выглядит на самом деле.
